Новый рассказ отца Александра

[fepka]

вот решила попробовать здесь разместить рассказы о. Александра, которые на меня очень сильно действуют - если можно так выразиться, вместо антидепрессантов, хотя, вообще говоря, они несколько.. мм.. тяжелые.. ... пока выложу один рассказ, на пробу.

Прощеное воскресенье.
У меня есть хороший товарищ, он такой же священник, как и я. В семье у них было трое братьев, а воспитывала их мама одна. Старший из них потом уехал в Питер и там погиб, несчастный случай. Младший брат спился и умер оттого, что никто ему во время не дал опохмелиться, а средний, пройдя тяжелейшим путем очищения, стал служить у престола.
Вот он мне и рассказывал. Однажды, отслужив воскресную литургию, он, пока в трапезной накрывали обед, сел в кресло и, как говорит, немного задремал. Видит, стоит перед ним его младший брат. Батюшка в тот момент ещё ничего не знал о его смерти. А накануне тот у себя на родине зашел в кафе, попросил ему налить, а заплатить было нечем. Ему отказали, он сел на стул, и здесь же в кафе умер, ему было всего 26 лет.
Так вот, младший брат спрашивает: «Брат, что со мной происходит? Я не могу ни с кем заговорить. Меня никто не видит, не слышит, дотрагиваюсь до людей, а они не чувствуют. Я все время один. Что со мной, брат»? Я его в ответ спрашиваю, говорит батюшка: «А ты часом не помер»? «Помер? А что же мне тогда делать»? недоумевает младший брат, «идти на кладбище»? «Нет, иди пока домой».
«Я очнулся», продолжал батюшка, «или лучше сказать, пришел в себя, это не было сном в полном понимании, скорее какая-то полудрёма. Немедленно связался с матерью, и та подтвердила, что в то воскресенье был уже девятый день со дня смерти младшего брата». Сама, будучи женщиной неверующей, она не стала тревожить сына-священника, расстраивать его.
«Ты подумай», говорил он мне, «брат девять дней не понимал, что умер. И там никому до него не было дела, он никому не был нужен».
Явления из мира умерших в мир пока живых дело, хотя и редкое, но вполне обыденное. Так и у нас, жил в поселке человек по имени Иван Григорьевич. Мы с ним прожили в одном доме наверно лет пятнадцать. Был он в своё время начальником среднего уровня, со мной знакомства не поддерживал, но знаю, что наблюдал со стороны. Посмеивался над моим приходом в Церковь, а уж как я стал священником, встречая меня, откровенно смеялся. Нет пророка в своем отечестве, нет и не будет.
Знаю, что охоч был мужик до женского пола, жена даже одно время уходила от него, но потом родили девочку, плод их примирения, и семья сохранилась. Правда, со временем девочка подросла и повела не очень хороший образ жизни. А потом, когда к нам пришли наркотики, в зависимость от них тогда попали многие, и та девочка, к сожалению, тоже.
Выйдя на пенсию, Иван Григорьевич остепенился постоянно ездил велосипедом на дачу, и стал на удивление заботливым семьянином. Узнав, что неизлечимо болен, постарался сделать дома посильный ремонт, починил сантехнику и умер на руках у жены. Заносить его тело в храм он не велел, но на заочное отпевание согласился. Тронуло то, что, уходя, человек заботился о своих близких. Меня не обижали его насмешки в прошлом, и я совершал все, что мог в его память с добрым чувством на сердце.
Окончилось время заказанного по нему сорокоуста, и я забыл о нём.
Прошло не более трех месяцев после его кончины, и наступало время начала Великого поста. В день Прощеного воскресения, уже перед тем, как мне окончательно проснуться рано утром на литургию, я увидел Ивана Григорьевича. Он стоял передо мной, одетый в свою обычную одежду, в которой ездил на дачу. И хотя все пуговки на пиджаке и рубашке были у него на месте и застёгнуты, а на голове была неизменная фетровая коричневого цвета шляпа, но что-то придавало его внешнему виду жалкое состояние. Я пригляделся, и увидел, что вся его одежда была по краям обтрепана, и рубашка, и пиджак, а шляпа, так ту, словно сильно побило молью. Его щеки, прежде всегда старательно выбритые, покрылись черно-белой старческой щетиной. Он стоял передо мной, слегка согнувшись, и не смотрел мне в лицо, но я мог видеть его глаза. Такие глаза раньше я видел только на фотографиях узников фашистских концлагерей, что случайно попадали в объектив фотокамер. Отчаяние и никакой надежды. «Иван Григорьевич»? спросил я, «почему у тебя такой жалкий вид? Почему ты такой оборванный, небритый? Неужели твоя Валентина Ивановна перестала следить за тобой»? Его лицо скривилось, словно от боли, и он заплакал как ребенок, плакал и кричал, но я его голоса не слышал. Понимал, что кричит, но что кричит, не слышал. По-моему, Серафим Роуз писал о чем-то подобном. Не каждому, приходящему к нам оттуда, дозволяется говорить с нами. Он пришел на Прощеное воскресенье и просил прощения.
После службы, на которой с особым чувством поминал несчастного Ивана Григорьевича, я просил верующих передать Валентине Ивановне, его вдове, чтобы та нашла меня. О человеке никто не молился, его забыли, это понималось в его глазах, и в его немом крике.
Помню, как Валентина Ивановна, сама на то время уже больная женщина, придя в храм, сидела на скамеечке и ждала меня. Я вышел из алтаря, и мы вместе сидели и долго беседовали. Рассказал о своём видении и спросил её, молится ли она о покойном супруге? В храме я её раньше не встречал, но она могла бы молиться и дома, уж во всяком случае, ничто ей не мешало читать по нему Псалтирь.
Женщина сидела молча, теребила руками носовой платочек и слушала меня. Когда я закончил свой монолог, она ещё немного помолчала, а потом, словно собравшись с силами, говорит мне: «А ты знаешь, батюшка, какой это был гад»? Вот именно так, этим словом, она и назвала своего бывшего мужа. «То, что он изменял мне, я уже простила ему и никогда не вспоминала, тем более, что наша дочь родилась, как знак примирения и прощения. Но есть то, что я не могу ему простить, как не пытаюсь.
С нами семнадцать лет жила моя мама. Она всю свою жизнь проработала в колхозе, в Белоруссии. Вырастила нас пятерых, оставшихся сиротами после гибели на фронте отца. Те, кто работал в колхозах, практически не получили никакой пенсии, всего несколько рублей. Так вышло, что мама должна была жить с нами. Батюшка, ты не поверишь, но все семнадцать лет, не было ни одного дня, когда бы мы, садясь за стол, не услышали бы его дежурную фразу: «Мать, цени, что твой зять кормит тебя, ты ведь нищенка, и если бы не я, ты бы сейчас побиралась где-нибудь, или жила в доме для престарелых».
Мама была человеком глубоко верующим, она смирялась и постоянно молилась о нас. А он, видя, что бабушка большую часть времени проводит в молитве, и здесь доставал её: «Не твой Бог, а я кормлю тебя. Значит, на меня ты и должна молиться, а не на свои иконы». Такая у него была любимая шутка.
Незадолго до своей кончины мама попросила меня набрать ей множество самых разных лоскутков материи. И из них она по своей деревенской технологии стала шить лоскутное одеяло. Когда муж спросил мать, что, мол, она делает, та ответила, что шьёт ему подарок от себя на старость. Все время, пока мама шила это одеяло он потешался над ней, и говорил, что в состоянии купить себе любое самое дорогое и теплое одеяло.
Но, батюшка, последние пять лет своей жизни он мог согреться только под мамиными лоскутками, никакое другое одеяло, даже пуховое, не могло их ему заменить».
Не знаю, молилась ли Валентина Ивановна, как я её просил? Больше её я не встречал. А увидел лишь месяцев через восемь в её же доме, на столе, лежащей в гробу. На отпевании присутствовала только одна дочь, её старший брат к этому времени уже практически спился. Помню, как я хотел донести до молодой женщины, то, о чем говорил с её покойной матерью, просил молиться о родителях, приходить, хотя бы иногда, в храм. Говорил и понимал, что слов моих она не слышит. В храме их дочь с того времени я не видел, а через полгода к нам пришла её подруга, такая же несчастная наркоманка, и заказала уже по ней заочное отпевание. Когда подруга выходила из храма, то повернулась к нам и сказала: «Я - следующая». Правда, прошло уже несколько лет с описываемых мною событий, а она все ещё, слава Богу, жива. Всякий раз, пересекаясь с ней на улице, вспоминаю те её слова, а скорее их интонацию фатальной безнадёги.
Сейчас на кладбище кто-то поставил памятники над всеми тремя могилками, вряд ли это сын, он уже не человек, скорее его бывшая жена. Она давно ушла от мужа пьяницы, воспитывает от него двоих детей мальчика и девочку. Мальчик, правда, говорят, уже подсел на иглу, но девочка ещё хорошая, и мы надеемся, что может быть, в ней и проявится прабабушкино благочестие. Дай Бог, но только ни маму, ни девочку мы у нас в храме ещё ни разу не видели.

Может, именно обо всем этом тогда так горько, беззвучным криком, и плакал несчастный Иван Григорьевич?

[Кризисный психолог]

Замечательно! Спасибо! Может нам куда нибудь еще написать. Можно выложить это отдельным материалом на сайт?

[fepka]

Замечательно! Спасибо! Может нам куда нибудь еще написать. Можно выложить это отдельным материалом на сайт?

Вы имеете в виду, выложить все рассказы сразу вместе?
Я спрошу у батюшки разрешения.
Но он все время добавляет новые рассказы, я хотела, чтобы и здесь тоже появлялись новые, как только он напишет..

[Кризисный психолог]

Ну можно начать с этого. Спросите у батюшки пожалуйста. И еще если можно, то его телефон. Я бы ему позвонил с респектом. Очень хорошо и душевно пишет
Фепка, пишите мне в ЛС по этому вопросу. Жду

[fepka]

(прошу прощения, если ошиблась разделом, не знаю, куда поместить, но может, кому-то понравится. рассчитываем, что скоро у моего батюшки выйдет книжка рассказов. также прошу прощения за неудобство чтения, рассказы довольно длинные, лично мне удобнее распечатывать...)

плоть едина…
На днях прочитал, что в Африке несколько католических священников отделились от своего Папы. И по причине вовсе не догматической, а по самой что ни на есть житейской: отцы заявили, мы хотим иметь жён, и жить с ними в законном браке, как и все остальные нормальные люди.
Разумеется, что эти чернокожие ксёнзы уже имеют жен, живут с ними, но открыто не афишируют. Начальство об этом знает, но закрывает глаза, понимаем, мол, вас, наши африканские братья, нелегко вам там, в такой жаре, бороться с искушениями. Только верующему человеку, особенно священнику, так жить невмоготу. Нельзя самому нарушать принятые нормы благочестия и одновременно с этим учить паству нравственности, вот и восстали.

Тяжело нашим католическим братьям без матушек, раз решились ради них даже на раскол. Да и вообще, тяжело священнику одному, и не только когда он молод, но и во многих других отношениях. Вот, был у меня один знакомый целебатный батюшка, сейчас связь, к сожалению, прервалась, а тогда я, ещё, не будучи священником, заезжал к нему на приход. Как-то приезжаю, и неожиданно попадаю на его день рождения. Захожу в церковный дом, а там яблоку упасть негде, и одни женщины. Суетятся, готовят что-то на кухне, кто-то с тарелками бегает. Обстановка самая что ни наесть празднично приподнятая, женщины все в белых блузках, а под платочками угадываются тщательно уложенные головки.
Потом вижу, как из духовки достают огромный корж и выводят на нём кремовые «38». Я служу уже десять лет, но мне, наверно и на 120-летие такой торта не дождаться, какой моему приятелю тогда испекли.
Я видел глаза моего товарища, когда вся эта орда тётенек в белых блузках наступала на него с тортом наперевес и с дружным пением «Хэпи бёздей ту ю». Поверьте, это были глаза мученика.

Да-да, матушка нужна священнику, ещё и как каменная стена, за которой он может в любой момент спрятаться от таких вот почитательниц, а их бывает много, особенно у отцов молодых и видных собой. Ведь в храм приходит множество женщин, оставленных своими мужьями, или любимыми. Нередко в семьях между супругами не хватает тёплого человеческого общения, да и других нестроений полно. А батюшка по роду своего служения должен их выслушать, поговорить с ними, обнадёжить. Он никогда не будет на тебя зло кричать, и тем более не ударит. Вот и создаётся у женщины иллюзия, что этот священник и есть тот самый единственный долгожданный принц, который тебя понимает. Вот он, цель и смысл горькой несчастной нереализованной бабьей судьбы. И женщина начинает действовать. И иногда такое действие принимает совсем нешуточный оборот. Порой, даже присутствие законной матушки не спасает.

Однажды, ещё диаконом, после службы, разоблачаемся в ризнице с моим отцом настоятелем. Снял он с себя облачения, привёл в порядок волосы перед рукомойником, а потом достаёт из куртки пистолет и кладёт его в карман подрясника. Я с удивлением смотрю на оружие. Он перехватывает мой взгляд и говорит со вздохом: - Не подумай чего, газовый. Не знаю уже что и делать. Ты не обращал внимания на такую большую девушку, обычно стоит возле левой колонны? – Это такая здоровенная, типа метательницы молота? – Вот-вот, она самая. Проявляет ко мне, что говорится, повышенное внимание. Подойдёт на исповеди и давай, мол, ты мой избранник, и будешь моим, а я, если что решила, то привыкла своего добиваться. Ты на мне должен жениться и всё такое прочее. Объясняю ей, у меня жена есть, дети, а она мне – это не проблема. Жена – не стена, пожила с тобой, поживёт и без тебя.
Стала подлавливать после службы, а на днях неожиданно напала. Я, вообще-то мужик не самый слабый, но она меня обхватила, приподняла над полом и впилась в губы. Я трепыхаюсь, как рыбка на крючке, а освободиться не могу. А она мечтательно: - Какие у тебя многообещающие губы. Вот, купил пистолет, может, испугается. Дома телефон приходится отключать, перед матушкой стыдно.

Я сразу вспомнил историю про одного знакомого батюшку, он служит вторым священником в митрополии, в старинном храме. Храм стоит почти в центре города, на улице, идущей параллельно главной. Однажды утром он готовится к поздней литургии. И вдруг слышит звон разбитого стекла и видит большой камень, влетающий в алтарь. И это уже не в первый раз. Батюшка подскакивает к разбитому окну, и видит пьяного, у них там, напротив храма, питейное заведение. Здоровенный амбал стоит, никуда не убегает, нагло улыбается и показывает батюшке фигу. Но это мне можно фигу показать, но не моему товарищу. Он пришёл в семинарию после окончания военного училища, и, не переставая ощущать себя военным человеком, окормляет наших ребят из ОМОНА, воюющих на Кавказе. Имея многолетнюю привычку носить при себе оружие, ещё после чеченских кампаний, в которых принимал непосредственно участие, он всегда имел с собой большой газовый пистолет, точную копию боевого ТТ.
Без лишних слов он сбрасывает с себя фелонь и со своим огромным чёрным пистолетом выбегает из церкви. Пистолет хоть и газовый, но палит, словно настоящий. Бьюсь об заклад, что хулиган в своей жизни никогда так не бегал. А народ долго ещё вспоминал эту необычную картину – батюшка во всём облачении, и с пистолетом в руках, молча преследует улепётывающего от него и истошно вопящего мужика. Но окна в храме после этого случая бить перестали, и фиги тамошним батюшкам больше никто не показывал.
Я представил себе моего отца настоятеля с пистолетом, преследующего наглую девицу, и долго потом ещё смеялся.

Трудное это дело найти семинаристу настоящую подругу жизни и помощницу. Да и где? Не станет же он искать её по дискотекам и ночным клубам. Поэтому в нашей среде существует традиция сватовства. Завтрашний священник узнаёт, что у такого-то батюшки дочь на выданье и едет свататься. Вот и к нам как-то, однажды, приехал один такой молодой человек, хотел с моей дочкой познакомиться. Приезжали с отцом священником, очень хорошая потомственная священническая семья. Звоню дочери, так, мол, и так, приходи, купцы приехали. Та всё сразу поняла и отвечает: - Папа, я не приду, извинись за меня, но я матушкой становиться не буду. – Почему, дочка, ты же с нами в храме с младенчества? – Нет, папочка, я буду жить нормальной человеческой жизнью, буду иметь выходные и отпуска, а так как вы с мамой: всю жизнь в деревне руины восстанавливать, да пять – шесть человек детей растить, не хочу.
Всё правильно, быть настоящей матушкой – это подвиг, и не каждая девушка на него согласна.
А иногда ребята идут к старцу, просят благословения на брак с тем, кого он им предложит. Какие порой трагедии происходят после подобных «благословений». Разве это дело монахов благославлять на счастливый брак?
После многих лет общения в священнической среде я неожиданно для себя сделал вывод. Вот, сколько бы мы раз не встречались, какие бы темы не обсуждали, но мы никогда не говорим о женщинах. Тем более о матушках, о них, или только хорошо, или ничего. Не существует для нас такой темы. Да и отцы, если где и собираются на какой - нибудь праздник, а потом садятся за стол, то с ними практически не бывает женщин, тем более чужих. Отцов можно упрекать, как и остальных людей во многих грехах, но в изменах матушкам, практически никогда. Если священник загулял, то это, как правило, от отчаяния, значит в семье его совсем плохо.

Наверно это от того, что отцы очень дорожат своими подругами, жениться нам можно только один раз. Здесь мы как те минёры, только минёр, если ошибётся, погибает на месте, а священник мучается всю оставшуюся жизнь. Да и познают женщину будущие священники только после брака, поэтому жены для нас всегда остаются единственными в нашей жизни. Даже после смерти подруги священник обречён на одиночество.
Помню, к нам на праздник из соседнего благочиния приехал пожилой уже протоиерей. Внешне батюшка очень походил на артиста Леонова, а поскольку родом он был из рязанской деревни, то и речь его была подчёркнуто колоритной. После службы за праздничным столом отец Геннадий выпил рюмочку и сразу же стал быстро и много говорить, и всё про женщин, и всё плохо. И такие они, и сякие, эти Евины отродья. Мне потом сосед за столом шепнул, что от батюшки, ещё совсем молодого, только назначенного в сельский приход, ушла горячо любимая им жена. И ушла к соседу в ту же деревню. Жила рядом, а над бывшим мужем потешалась. Периодически она возвращалась обратно, а потом снова уходила. Женщина постепенно деградировала, начала пить горькую, и при встрече с бывшим мужем могла крикнуть: - Что, блаженный, ты хочешь сказать, что ты нормальный мужик? Да настоящий мужик меня такую давным-давно бы удавил, а ты всё принимаешь и принимаешь.
А он сам детдомовский, всю жизнь мечтал о семье, детях. И что-то в душе его, в конце концов, повернулось, и он возненавидел весь женский род. Жил один, никому не разрешал себе готовить, и даже постельное бельё сам стирал.
Я общался с ним всего несколько раз, а он, видя во мне благодарного слушателя, всё рассказывал байки из жизни священников в той епархии, в которой служил раньше. – Вот, был у нас, значиться, один батюшка, это ещё в советские годы. Хороший батюшка, основательный. Служил в одном селе, много лет отслужил, и решил, он, значиться, в конце концов, застрелиться. У меня от рассказов отца Геннадия начинало всё в голове путаться. Ну как можно быть основательным батюшкой, и, в конце концов, решить покончить с собой? В другой раз он мог начать рассказывать уже о другом священнике, который пришёл к выводу, что ему необходимо утопиться. Правда, все попытки суицида оставались нереализованными и заканчивались без смертоубийства.
Через некоторое время я стал обращать внимание на то, что кроме меня батюшку никто больше не слушает. Поговорил с одним отцом из благочиния, где служил отец протоиерей: - Странная картинка у меня складывается от рассказов отца Геннадия, такое впечатление, что в епархии, в которой он служил ещё в советские годы, значительная часть отцов страдала каким-то маниакально депрессивным синдромом, и всё норовила свести счёты с жизнью. Мой собеседник грустно улыбнулся: - Всё, о чем он рассказывает это его собственные мысли и переживания. Это он сам, впадая в отчаяние, думал с собой покончить. Его постоянно мучил вопрос, почему Бог с ним так поступил, почему попустил совершиться предательству? Он часто стоял на грани того, чтобы уйти из священства и вновь жениться, но такой поступок сам же считал изменой Богу, а кроме Христа у него никого больше не осталось. Мы к его рассказам привыкли и не обращаем на них внимания, а ты человек свежий, вот он тебе и изливается. А вообще, так как отец Геннадий, у нас никто больше молиться не умеет, он ведь не просит, он кричит Богу.
В том же самом благочинии, откуда был отец Геннадий, служил и ещё один, уже маститый, протоиерей. На него посмотреть, так чисто русский богатырь, грудь косая сажень, и кулаки, каждый по пуду весом. А матушка перед ним, ну просто девочка, но, как мы заметили, слушается он её беспрекословно. Словно она у него генерал, а он так выше старлея и не дослужился.
И, наверное, понимая, что нас такое главенство женщины в священнической семье искушает, однажды сам рассказал удивительную историю их совместной жизни.

- Я ведь священником стал ещё в семидесятые годы, вспоминаю, как невесту тогда искал такую, чтобы один раз и на всю жизнь. Познакомили меня с моей будущей невестой. Маленькая, стройная, словно берёзка. Вот, думаю, такая маленькая и будет жить со мной тихо и мирно, не станет мне указывать и поучать. А вышло-то всё, как раз, наоборот. Как стал я священником, принял приход, так и начала моя благоверная со мной спорить. Всё ей не так, что ни скажи, что ни сделай, ну никак я ей не угожу.
Я уж с ней и по - хорошему говорил, и голос на неё повышал, а она ни в какую, не уступает и всё тут. И вот, однажды, не выдержал я, думал попугать её кулаком, а не рассчитал, она как раз на него и напоролась. Упала моя матушка на пол, лежит и не дышит. Я за голову схватился, ещё бы, матушку свою убил! Ведь она хоть и вредничала, но меня-то, всё одно любила, и я в ней, честно сказать, души не чаял. И вот такой несчастный случай. А священник, если человека убил, даже если и случайно и не по своей вине, служить у престола больше не имеет права.
Закричал я тогда страшно, упал перед ней на колени, прижался к губам, а дыхания нет, бесчувственное тело. Поднял я её на руки, а её руки свисают точно плети. Положил её на кровать, зачем-то пледом накрыл и поехал к владыке.
А уже поздно, я к нему домой приехал. Доложили ему, он меня встречает: - Что стряслось, батюшка, почему такая срочность, ты что, до утра подождать не мог?
- Владыка, я матушку убил, не хотел, а убил, под руку она мне попала, а я силу не рассчитал. Снимаю с себя крест и кладу его перед архиереем на стол: - Не имею я больше права такого, оставаться священником. Владыка мне: - Ты, брат, не дури, возьми крест обратно, только я могу решать: быть тебе у престола или нет. Лучше давай ка о твоей матушке помолимся.
А я развернулся и, ничего не говоря, в отчаянии выбежал на улицу. Еду в автобусе и думаю: - Подвёл я всех, всю Церковь подвёл. Теперь будут в советских газетах писать, что церковник мракобес жену до смерти забил.
Домой иду, а ноги не слушаются. В один день я потерял всё, и любимую, и право быть священником. Думаю, сейчас помолюсь и пойду в милицию сдаваться. Подхожу к двери, а она вдруг сама открывается, и моя ненаглядная кидается мне на шею. – Ты где пропадал?! Ужин давно остыл, а ты всё не идёшь и не идёшь, не знала, что и думать. Стою, как вкопанный, и понять не могу: я что, сплю? Ущипнул себя, а она не пропадает, улыбается мне. – Ты как себя чувствуешь, - спрашиваю? – Да, вроде ничего, только голова немного побаливает.
Утром снова в область, к владыке, только уже в кабинет. Захожу, а у него на рабочем столе - мой крест. Я на колени, и ползу: - Прости владыка, матушка моя воскресла, и не помнит, что я её убил. Он берёт со стола мой крест, подходит ко мне, а потом размахнулся, и к-а-а-а-к перетянет меня по спине цепью. А потом спрашивает: - Больно? – Больно, - отвечаю. – Это хорошо, на всю жизнь запомни эту боль, и ещё запомни, никогда, и ни при каких обстоятельствах, не снимай с себя крест.
Потом улыбнулся: - А теперь возвращайся домой к матушке, и терпи. Всю жизнь её терпи, это твой второй крест. Вот так бывает, жизнь поворачивается.

Года через два после нашего знакомства с отцом Геннадием, мне вдруг сообщили, что он скончался. Мы собрались на отпевание в храме, который он и построил. Оказалось, что батюшка в последний год своей земной жизни узнал от врача, что тяжело болен, и что ему необходима срочная операция, а иначе он умрет. – Операция, - спрашивает? Какая операция?! Да, для меня эта болезнь награда, Господь меня пожалел, и к Себе призывает. А ты хочешь, чтобы я и дальше страдал?
Свой последний год он не выходил из храма, служил каждый день. Ездил на исповедь к отцу Иоанну Крестьянкину. Умер тихо и мирно, боли его не посещали. Утром совершил литургию, причастился. Пришёл домой, почувствовал себя плохо, лёг на кровать и уснул.
На поминках хлопотали сердобольные старушки, кормили отцов деревенскими пирогами. Жалели отца Геннадия: – Отмучился, сердешный. Он, хоть, и не любил наш бабий род, но человек был добрый. Только мы никак понять не могли, отчего он нас так всё чудно попрекал? Как выпьет за праздничным столом рюмочку: - Вы, - говорит, - потомки Евы искусительницы и предательницы, повадно вам Адама мучить, а то, что Адам страдает вам, конечно же, всё равно. Махнёт рукой: - Э-э-эх, и заплачет.
- Он, хоть, и с чудинкой был, женщин у себя в доме на дух не терпел, но как узнает, что в какой семье кормилец помер, так придёт и денег принесёт, и потом не забывает, особенно если в семье малые дети. Очень уж он детей любил, а своих у него не было.
Сегодня всё стало просто, захотели - сошлись, не понравилось – разбежались. Может, и остаются священнические семьи последним островком верности, в напоминание миру, что любовь и преданность это не выдумка, и если люди одумаются и снова захотят любить, то им будет у кого поучиться.



предложение
Мы с матушкой частенько бываем в Троице-Сергиевой лавре, для нас это уже не паломничество, а считай домашнее дело. Особенно любит эти поездки моя дражайшая половина, порой мне кажется, она живёт ими. Поначалу я этого не замечал, а она обижалась: - Чтобы ты не говорил, но на самом деле ты меня не любишь. Только со временем мне удалось понять, что почему-то именно в такую ультимативную форму облекается ею требование ехать к преподобному. Конечно же, я уступаю, на ближайшее же свободное утро назначается поездка, и, вот, мы уже в пути.
После того, как приложишься к мощам преподобного, уходить не хочется, так и стоишь рядышком, затаившись в уголочке. Обращал внимание, что с правой стороны от раки с мощами находится металлическая дверь, одна створка которой пробита ядром, выпущенным из польской пушки во время осады в далёкие смутные времена. Видеть я её, естественно, видел, но никогда не интересовался, а куда она собственно ведёт. Замечал, что время от времени одна из створок открывается, и в неё изредка проходят редкие монахи, или служки в чёрных рабочих халатах.

Однажды стоим мы с матушкой возле этой самой двери. Вдруг она приоткрылась, из неё выглядывает молодой человек, и жестом приглашает нас пройти внутрь. Мы прошли, спустились по ступенькам вниз и остановились в изумлении. Оказывается, как спускаешься по лестнице, то по левой стороне в крошечном храмике находятся мощи преподобного Никона Радонежского, Сергиева ученика и строителя Троицкого храма. А в палатке напротив, несколько целых мощей троицких подвижников и множество частиц останков святителей, преподобных и мучеников.
Вот в который раз уже замечаю, как начинаешь прикладываться к святыням и молишься возле них, утрачивается ход времени, словно его там вовсе и нет. Людей впускают понемногу, видимо, чтобы мы не мешали друг другу и имели возможность подольше побыть в этом воздухе, пропитаться им, что ли. Уже несколько раз побывал я в этом месте, и всякий раз замечаю, что после того, как выходишь потом на улицу, кружится голова и поначалу даже трудно идти. Наше человеческое греховное начало не позволяет надолго задерживаться в этом месте и должно своевременно его покинуть. Уходишь, и понимаешь, что уходишь-то из рая, с чувством подобно тому, как наши прародители, однажды покинув подлинный Рай, не могли его позабыть и всякий раз плакали горько, вспоминая о содеянном грехе.

И вот, в первый же раз во время посещения Серапионовой палатки, я подошёл к иконе первомученика архидиакона Стефана. В икону вмонтирована часть его руки, кости лучевая и локтевая. От благоговения при встрече с такой святыней, я встал на колени и приложился к этим косточкам, чудом сохранившимся до наших дней. Приложился и реально, где-то в самых глубинах сознания, внезапно услышал вопрос: - А ты согласен стать мучеником?

Вопрос прозвучал так чётко, и неожиданно, что я растерялся… и ничего не ответил. Мучеником!? Как стать мучеником? Когда, завтра? Нет, завтра я никак не могу, мы завтра ждём своих детей из Москвы, уже и шашлык замариновали. Тьфу ты, - начинаю злиться на себя, - о чём это я, ну, причём здесь шашлык?

Мы ещё некоторое время оставались в палатке в окружении святых, читали под мощевиками известнейшие имена и прикладывались к частичкам. Но мыслями я постоянно возвращался к Стефану, а, уже уходя, снова подошёл к его образу и сказал: - Прости, я не могу так сразу. Мне нужно время подумать.

Возвращался домой в расстроенных чувствах: - Ну, вот, так всё испортить. Может тебя испытвали, а ты спасовал и струсил. Хотя, может ещё и не всё потеряно, и я таки, сумею реабилитироваться, ведь оговорил же я право на тайм аут.
Несколько дней после поездки чувствовалось, что в левой стороне груди у меня находится сердце, раньше я на него внимания не обращал, а сейчас ощутил. Но время шло, и сердце перестало болеть, а потом и само предложение стало забываться. Да и было ли оно на самом деле, скорее всего, так, почудилось. И я даже стал подсмеиваться над собой и своими мыслями. Правда, потом, когда мы ездили в лавру, я уже старался в Серапионову палатку не заходить.

Недалеко от нашего храма когда-то находилось имение одного известного купца мецената, а сейчас в этом месте построен дом отдыха. И по уже сложившейся традиции я в течение нескольких лет провожу встречи с отдыхающими. Сперва рассказываю им о храме, мы говорим о вере, о Боге, а потом уже и они приходят в церковь, продолжить общение и помолиться. Люди собираются со всей страны, хороший, думающий народ. Такая дружба порой завязываются, некоторые потом каждый год приезжают. – Не знаем уж куда и собираемся, в дом отдыха отдохнуть, или в вашем храме на службах постоять.

Вот, после одной из таких встреч, смотрю, на выходе из зала поджидает меня человек с газетой в руках: - Батюшка, - обращается он ко мне, - я много читаю, телевизор смотрю, в том числе и православный канал. Так что мыслю в курсе того, о чём говорит патриарх. Он прав, приходишь в церковь, а на службе всё больше народ или пожилой, или средних лет. Молодёжи мало, батюшка. Предлагают разные способы как эту самую молодёжь в церковь привлечь, а толку от всех этих предложений мало. Я человек неработающий, время у меня есть, подумал, проанализировал и понял, как нам привлекать молодых. – И как же, - интересуюсь?
- Да очень просто, всего-то на всего, нужно перестать говорить им о мучениках. Ну, ты сам подумай, разве молодой человек ищет в жизни мучений? Ему в его возрасте мучения нужны? Ему радоваться хочется, любить, а мы им – мученик такой-то, да мученик такой-то, подражайте, мол, ребята. Вот и бегут они от нас. А их нужно заманивать именно тем, чего им хочется. Я здесь тебе одну газету принёс, интересная газетка. На вот, на досуге почитай. Может чего и пригодится.

Вечером дома открываю газету. На страницах многочисленные фотографии, и множество свидетельств улыбающихся людей, молодых и не очень. «Меня зовут Марианна, я была в полном поражении, а теперь, после прихода в церковь, я вышла замуж, Бог исцелил меня от многих болезней, я учусь в одном из самых престижных вузов». Или, «меня зовут Николай, в церкви я около года, мы были бедны, а теперь Бог дал нам квартиру в приличном доме и приличную зарплату». «Бог благословил моего зятя машиной «Газель», сестра купила иномарку, а у меня полная победа во всех сферах». Люди фотографируются на фоне машин, и частных домов, женщины хорошо одеты, на одной дорогая шуба. Но больше всего мне понравились вот эти два свидетельства - «Господь исцелил меня от слепоты, туберкулёза, язвы желудка, болезни по-женски, исцелил мочевой пузырь. У меня перестали болеть ноги, и ещё, я молилась, чтобы Бог увеличил мою жилплощадь, и Он чудесным образом дал мне квартиру в Москве», и ещё одно, самое, как мне показалось, умилительное: «я молилась и Бог благословил меня трёхкамерным холодильником и стиральной машиной». И везде призывы, не ходите в традиционную церковь, вы там ничего не получите, идите к нам и Бог вас осыплет своими милостями. И растут числом у нас такие общины, да и как же им не расти, когда у них там холодильники и стиральные машины раздают, а всё мучение – так этот же холодильник на пятый этаж без лифта затащить.

На следующий день в храме подхожу к иконе мученика Вонифатия и спрашиваю: - Скажи, святой человек, вот чего тебе в жизни не хватало? Ты жил с хозяйкой своей Аглаей в роскоши и изобилии. Тебя послали за мощами мучеников, модно было их у себя иметь. Ну, взял и иди домой, так нет же, сам на плаху лёг. Зачем тебе это понадобилось? Уверовал, так и просил бы чего дельного: жилплощадь расширить, сестерций подкинуть, или, на худой конец, всё тот же трёхкамерный холодильник. Святой смотрел на меня, держа в одной руке крест, а второю выставленной ладонью вперёд, словно, пытался закрыть мне рот. Непонятно. Может, это дух времени так смещает ценностные приоритеты?
Вот, сосед мой и директор того же дома отдыха, Николай Петрович, золотой человек. Мы с ним как познакомились, он сразу же обрадовал меня своей православностью. – Батюшка, я из казаков, а казаки народ верующий, это вы сами знаете. За стол никогда без молитвы не садимся, и чтобы у себя на сходе общую чарку без батюшкиного благословения, да ни боже мой! Что бы без батюшки пить, да никогда. Смотришь на это открытое волевое лицо православного человека и действительно веришь, что без батюшки – никогда.

И потому не было предела моему изумлению, когда узнал, что в одном из корпусов дома отдыха с благословения нового директора открылся сексшоп.
Городочек у нас небольшой, шила в мешке не утаишь. И как я понимал Марь Иванну, бывшего бухгалтера, теперь на пенсии подрабатывающей сестрой хозяйкой, когда ей матери и уже бабушке во всех отношениях достойного семейства, пришлось набирать в столице ассортимент для нового магазина. Как, чуть ли не отворачиваясь, двумя пальчиками пересчитывала срамные игрушки для великовозрастных шалунов. – Мать, ты будь повнимательнее, не ошибайся, - говорил ей тамошний реализатор, вещицы денег стоят. Товар – то в накладной как именовать будем, как есть, или по ГОСТу? Бедная женщина, поначалу она всё боялась, как бы её не стошнило, но потом ничего, втянулась, перспектива остаться без работы показалось ещё страшнее.

Недоумеваю: - Николай Петрович, зачем тебе такой магазин? Ты же православный человек. – Батюшка, ты несколько не понимаешь особенности текущего момента. Да, мы все по большей части православные, кресты носим, но не молитвой единой жив человек. К вам в церковь люди ходят молиться, а к нам народ едет отдыхать. И мы обязаны идти навстречу пожеланиям клиентов. Страна в кризисе, батюшка, и чтобы выжить, нужно искать, как заработать. Что мы можем предложить народу? А народу после напряжённой работы нужно расслабиться. И как его расслабить без стриптиза? Тут мне на новый год культмассовый затейник подготовила программу. Пригласила каких-то чудаков с гармошками и балалайками, да ещё и ряженых, ну кому это сейчас интересно? Хорошо, что я решил всё заранее проверить. – Да ты что, - возмущаюсь, - с ума сошла? Люди за три дня такие деньги выкладывают, хотят полноценного отдыха, а ты им художественную самодеятельность подсовываешь?! Думать надо перспективно: сегодня клиентуру потеряем, завтра зубы на полку положим.
Короче, пока ещё не поздно езжай в Москву и заказывай стриптиз. Да проверь, чтобы всё было по-настоящему. Так она дверью хлопнула и ушла, мол, ей чувства её религиозные не позволяют. Все хотят быть чистенькими, и зарплату получать, а зарабатывать не хотят.
Ушла за две недели до нового года, наверно думала, что нам без неё не обойтись, а меня друзья выручили, и в последний момент таких замечательных ребят прислали. Молодцы, они нам двое суток народ зажигали. Ну, а раз оно так востребовано, мы и сексшоп у себя открыли. Но всё это временно, батюшка, как кризис закончится, так и каяться к тебе придём.

Разные люди, разные обстоятельства, кто-то соглашается на хлеб, кто-то идёт на крест.
Осенью прошлого года мы с матушкой гостили у друзей в Черногории. Не знаю, может и есть на земле места красивее, но я не видел, хотя я, правда, кроме своей деревни, мало что и видел. Чарующее красотой море с водой прозрачной и совершенно необычной цветом. Побережье, пляжи, Которский фиорд. О горах можно наверно говорить часами, какие они там бывают, просто здесь скорее нужен поэт, а не сельский батюшка.
Море, обычно тихое и мирное, может и волноваться. Меняясь цветом, теряя прозрачность, и становясь шумным, оно ещё больше завораживает своим совершенством. И по всему побережью многочисленные скалистые острова, на которых кое - где приютились одинокие храмы. Мороженую треску я и раньше ел, но никогда не пробовал морскую рыбу, ещё два часа назад плававшую в воде. А южные овощи, жареные на огне, и козий сыр с местным оливковым маслом. Непередаваемо вкусно, красиво, и во всём этом ощущается праздник.
Ласковое тёплое море, горячая от солнца галька. Я вышел из воды и прижимаюсь спиной к тёплой скале. Смотрю на остров Святого Стефана и тоже не перестаю им любоваться. А потом делаю для себя неожиданное открытие: – Послушай ка, - обращаюсь к матушке, - а ведь этот остров и городок, в котором мы сейчас живём, ведь всё это названо в честь первомученика Стефана. Когда мы собирались сюда, то думали, что летим в Будву, а оказались именно здесь.
Перед моими глазами всплыл образ святого из Серапионовой палатки, и вместе с ним всё тот же вопрос, заданный несколько лет назад: - А ты согласен стать мучеником?

Господи, помилуй, ну почему среди этого неземного блаженства, где радуется жизни, кажется каждая клеточка твоего тела, вновь напоминать о мученичестве, неужели со Христом нельзя как-то по-другому? Ведь человеческая жизнь бесценна уже сама по себе, по своему факту существования. Зачем же мы должны умирать, да ещё и по собственному согласию? Хорошо, допускаю, можно добровольно согласиться на мученичество где-нибудь после семидесяти, там уже так и так от болезней не жизнь, а мучения. Но сейчас, пока ещё тело способно творить и наслаждаться, кому всё это нужно? Тем более, в наше время, когда церковь перестала быть гонимой и живёт в покое, к чему эти крайности.
Уже, возвращаясь, домой по дороге в аэропорт Тиват я прощался со всей окружающей меня красотой, и поймал себя на том, что думаю: - А почему отец Сергий, мой предшественник и последний настоятель нашего храма выбрал страдания? Он что, надеялся до последнего, что его минует чаша сия? Вряд ли. В те дни, он оставался уже последним из четырёх братьев священников, кто ещё был на свободе. Он знал, что двое его братьев замучены в лагерях, знал, что в Череповце арестовали, и скорее всего, расстреляли самого старшего из них. Знал, потому, что увозили и уже не выпускали многих из тех, кто служил в соседних с нами приходах.

Ему было проще, чем остальным, вдовец, дети выросли и разъехались. Вещички собрал, и поминай как звали, а он, нет, всё продолжал служить. Незадолго до ареста его помощник и диакон отец Николай прилюдно объявил об отречении от Христа, и тем спас свою жизнь. – Люди,- кричал со сцены отец Николай, - простите, что морочил вам головы столько лет, простите. Потом кто-то из ячейки большими ножницами обрезал ему бороду и, словно палач на плахе, поднял её вверх, предъявляя всему честному собранию. А отец Сергий не стал.
Говорят, что после войны наши деревенские видели отца Николая в Шуе, он уже был священником и носил крест. Бог милостив и прощает. Может наш настоятель был таким отчаянным человеком и ничего не боялся? Так ведь, нет, боялся, и очень боялся. Мне одна из наших прихожанок, в те годы ещё совсем молоденькая девушка, рассказывала, что всё никак понять не могла, от чего в окнах у батюшки часто на всю ночь остаётся гореть свет? Потом тихонько подкралась и заглянула, а он всё ходил и ходил по избе из угла в угол, одетый и готовый к приезду воронка.

А через два месяца после нашего возвращения из Черногории прозвучали выстрелы в отца Даниила. И его смерть всё расставила по своим местам.
Он бесконечно прав. Ведь тогда только оправдано существование множества наших храмов и воскресных школ, журналов, газет, издательств, иконописных мастерских, семинарий, академий и прочего огромного хозяйства, именуемого церковью, и только тогда она реально ею становится, когда среди множества нас найдётся хотя бы один, кто был бы способен пожертвовать всем самым для него дорогим, включая и собственную жизнь, и добровольно выйти на пистолет. Выбрать мученичество только по причине того, что главным в его жизни, и даже самой жизнью, стал для него Христос. Ни деньги, ни власть от имени Христа, ни уж тем более холодильник со стиральной машиной, а Сам Христос, страдающий от неразделённой любви к человеку. А любовь, как известно, жертвенна.
Я спешил в лавру, мне не терпелось закончить разговор, начатый несколько лет назад в Серапионовой палатке возле иконы первомученика. – Отче, Стефане, я согласен, если у Него больше нет, тех, кто готов до конца, то я согласен.

Потом долго стоял возле образа и ждал, только ответа так и не дождался. Видимо дважды такие предложения не повторяются.

[Белозерье]

Спасибо за рассказы О. Александру и Вам, фепка. (тоже имею горький опыт наблюдения разваливающейся семьи священника....)
Единожды была в Серапионовой палатке - там БЛАГОДАТЬ!

[танюша]

Удивительные рассказы, избавляют душу от прилипшей шелухи.
Спасибо большое, Fеpkа
Замечательный у Вас Батюшка! Долгих лет ему жизни.

[fepka]

«время пошло»
Молодая женщина, лет тридцати, обращается ко мне, доверительно, и немного волнуясь: - Батюшка, я выхожу замуж и мы с моим мужем хотим венчаться. – А знаете ли,
голубушка, - поучаю привычно, - что венчание – шаг ответственный, и, решаясь на него, вам нужно взвесить серьёзность ваших чувств и намерений? – Да, батюшка, мы всё взвесили и решили сперва расписаться, и в тот же день повенчаться. И, потом, сколько ещё испытывать эти самые чувства? Я от него уже третьего ребёнка рожаю, а всё никак не решусь, сколько же можно!? - убеждает себя молодая женщина.
Говорят, сейчас стало модным венчаться, не знаю. Мы в своём храме много крестим, ещё больше отпеваем, а вот венчаем крайне редко. Да ещё и просим за венчание самое большое пожертвование. И делаем так специально, чтобы люди, прежде чем решиться на такой шаг подумали даже не семь, а семьдесят раз. Но, всё равно не помогает, и разводов среди венчанных браков хватает. Я здесь как-то поинтересовался у священника, который принимает в епархии просителей о церковном разводе, и выходит, что в среднем за год по области мы имеем около трёхсот таких семейных катастроф. Человек надеется, что после церковной молитвы, словно по мановению волшебной палочки, в его семье наступит идиллия, а она не наступает. Нет понимания, что венчание – это благословение на начало трудного жертвенного пути двух любящих сердец по созданию семьи, как малой домашней церкви, а не уже готовый конечный счастливый результат.
Начинаешь объяснять невесте, что в браке она должна подчиняться мужу, и оставлять за ним принятие всех главных решений. Девушка смотрит на меня и улыбается. Спрашиваю: – Ты чего улыбаешься? – Батюшка, неужто мне придётся ему во всём подчиняться, а если он неправ? А если он вообще, человек неумный? – Так зачем за него идти, если он неумный?
Никогда не забуду, находят меня двое, он и она. Она выше мужа чуть ли не на полголовы, да и остальными формами покрупнее будет. Он (жена его называет «Дусик», причём именно называет, к нему не обращаясь, и постоянно говоря о муже в третьем лице) постоянно молчит, зато она не говорит не умолкая. – Мы с Дусиком решили повенчаться, - смотрит в сторону супруга, тот обречённо вздыхает и соглашается: «Угу». – Батюшка, это так ответственно, так ответственно. Мне же, снова придётся подвенечное платье покупать. – А вы давно вместе? – Да у нас ребёнку уже семь лет. – Тогда вам нет смысла покупать такое дорогое платье, вы просто оденьтесь чистенько по-церковному. Женщина, задыхаясь от возмущения: - Что значит «чистенько»!? Я, что же, не могу для такого случая позволить себе новое платье?
Я немедленно соглашаюсь с её требованием о новом платье, она успокаивается, и мы договариваемся о сроках венчания. У «молодых» до назначенного мною дня оставалось ещё месяца полтора. Надеясь за это время хоть немного воцерковить ребят, я предложил им походить на воскресные службы, и разрешил звонить мне, соглашаясь ответить на все интересующие их вопросы. И она звонила чуть ли не каждый день. – Можно венчаться в фате? – А, может, вместо фаты мне ленточку повязать? – А если коленочку открыть, будет ли это «по-церковному»? Я стал бояться её звонков, я же не Юдашкин, откуда мне знать, что такое оборки и фонарики на рукавах?
Недели через три, в сопровождении Дусика, она приехала продемонстрировать свой наряд на предмет соответствия его требованиям «церковности». Маленький мужичёк покорно стоял передо мной в простеньком костюмчике, и почему-то зелёного цвета. Не удивлюсь, если он в нём ещё в школе аттестат зрелости получал. Зато супруга поражала оригинальностью и эксцентричностью одежд. Не стану их описывать, всё равно не смогу, но априори соглашаюсь на всё. Женщина задумчиво смотрит в сторону супруга. – Батюшка, последнее время меня волнует несоответствие идеи моего платья цвету его костюма, я боюсь, что нарушается гармония. «Невеста» мельтешит на фоне зелёного супруга, а я, понимая всю нелепость происходящего, но боясь обидеть людей, только молча развожу руками. Вечером она вновь позвонила и сообщила, что решила заказывать новое платье.
Зато венчание прошло великолепно. Зрителей понаехало множество, правда «невеста» слегка паникуя, часа за два до прибытия к храму эскорта автомобилей, спрашивала меня о какой-то очерёдности входа в храм, но все недоумения к счастью удалось разрешить.
Потом, уже выходя из храма, она бросала в толпящихся сзади незамужних девушек свой букет. А те, подобно волейболисткам, визжа и смеясь, выпрыгивали ему навстречу. Довольный действом народ, устремился вслед за королевой бала к машинам, а сзади, не поспевая за всеми, и видимо, боясь потеряться, смешно семеня ножками, спешил Дусик в нелепом костюмчике зелёного цвета.
Но, всё-таки, таинство, даже если люди и забывают о его сути, остаётся Таинством, и наблюдаешь порой, как человеческая слабая плоть не выдерживает присутствия благодати.
Во время венчания девушки нередко теряют сознание. Мамочки жалуются на спёртый воздух в храме и на жар от горящих свечей, хотя мы никогда не венчаем прилюдно, и такого рода объяснения мною не принимаются. Причина скорее в том, что всё чаще широкие юбки белоснежных подвенечных платьев невест скрывают уже значительные сроки беременности. Помню, венчал юную девочку шестнадцати лет и мужчину лет тридцати пяти. На его фоне она выглядела совершенным ребёнком, и в тоже время этот ребёнок сама уже готовилась стать мамой. Тонкая высокая шейка, такие же худенькие ручки. Во время венчания девочка вдруг медленно, словно свечечка, начала оплывать на пол. Потом, заметив вдоль стены стоящую лавку, улеглась на неё вместе с ногами.
Я неспешно продолжаю читать молитвы, сродники, в том числе и жених, в растерянности обступают молодую. Та лежит и в прострации улыбается своим видениям. Но через минуту жених уже стоит на положенном месте с юной супругой на руках. Он держит её, точно бездыханное тело, с запрокинутой головой и безжизненно свисающими вниз руками. Однако мужчина твёрд в своём намерении продолжить венчание, и всем видом старается мне это показать. Спрашиваю: - И что будем делать? – Венчаем дальше, батюшка. – Так венец не фуражка, как мы его на её головку крепить станем? Благо, мои помощницы подсуетились и прохладной святой водичкой привели девочку в чувство. Правда, до последней минуты её приходилось поддерживать под руки, а венчальную свечу передали свидетельнице.
Если теряют сознание молоденькие девчонки, то это в порядке вещей, но когда на пол храма опрокидывается большой сильный мужчина, то здесь на беременность уже не спишешь. Идёт венчание. Поворачиваюсь лицом к открытым царским вратам и, воздев вверх руки, готовлюсь произнести венчальный возглас: «Славою и честию венчай их», как слышу звук рухнувшего тела. Оборачиваюсь и вижу жениха распростёршимся на полу. Невеста отскочила в сторону, на её лице недоумение и испуг. Общими усилиями приводим незадачливого жениха в чувство. Он не совсем понимает, чего от него хотят, но потом всё-таки встаёт на место. Вновь воздеваю руки, произношу возглас, и молодой человек опрокидывается навзничь, да так резко, что чуть было не увлекает за собой свидетеля. Жених падает, а его ноги в ботинках сорок четвёртого размера с новыми кожаными подошвами по инерции взлетают вверх. Его вновь поднимают и усаживают на табурет. Он сидит, прислонившись головой к невесте, так и венчаем.
Правда, этот случай с сильной половиной человечества на моей памяти единственный. Но если, кто-то думает, что мужики народ менее чувственный и ранимый, чем женщины, то он глубоко ошибается. Года два назад я присутствовал на росписи в загсе. Помню, как после всего к жениху подошёл свидетель и пошутил: - Не понимаю, как ты решился расстаться со свободой и стать семейным человеком? Каково же было моё удивление, когда через год я, просматривая видеозапись уже с его свадьбы, увидел как этот большого роста могучий крепыш в момент, когда они оба с женой поставили подписи под одним документом, не совладал с чувствами и заплакал. Он стоял и плакал, как дитя, а жена успокаивала его и гладила по волосам.
Такие мы мужики, какие бы мы ни были большие и сильные, нам очень важно, чтобы нас любили. Мой друг отец Виктор этой зимой заболел и попал в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Он сгорал от высоченной температуры, и врачи как могли, боролись за его жизнь. В самый критический момент к нему пустили матушку. Она наклонилась над ним и просит: - Витенька, ты только не умирай, держись. Ты же сам знаешь…». Батюшка, предвосхищая её слова, подумал: «Сейчас она скажет «как я тебя люблю», и так, - говорит, - на душе хорошо стало. А матушка продолжает: - ... детей кроме тебя, кормить некому. А их у тебя вон сколько, и кому они, если помрёшь будут нужны»? – Действительно, - согласил батюшка, - никому», - поболел немного, и на службу.
Разные случаи случались с моими молодожёнами, один раз даже трагический. Семья находилась на грани развода. Муж сильно выпивал, и жена ухватилась за идею повенчаться как за последнюю соломинку. Он согласился, и по её просьбе даже закодировался, но мне об этом ничего не сказали. Во время венчания молодые пьют общую сладкую чашу вина, вот он её и выпил. Сорвался и запил, а месяца через три семья распалась окончательно.
А один раз жених со свидетелем перед самым венчанием чем-то видать обкурились. Родственников понаехало, а их развезло, стоят и хохочут. Невеста плачет, а они заливаются. Вот беда какая.
Много случалось всего, и забавного, и грустного, но было одно венчание, которое меня потрясло и осталось в памяти на всю жизнь.
С Галиной мы познакомились в храме. Она подошла ко мне после службы и попросила соборовать и причастить её мужа. У Андрея, так его звали, обнаружили опухоль. Ему тогда ещё не было и сорока. Будучи по природе человеком терпеливым, он научился скрывать от окружающих боль, потому и болезнь открылась уже на последней стадии. После операции Галина привезла мужа домой. Тогда она и просила его соборовать.
Мы разговорились с Андреем. Вера в нём была, но правда очень маленькая, а вот надежды не было совсем. А без надежды в таком деле нельзя. Всё время, пока я его соборовал, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно говорил: «Я понимаю, ты делаешь своё дело и хочешь мне помочь. Но только зря ты, парень, стараешься. Всё равно из этого ничего не получится. Я обречён». И, тем не менее, он даже было пошёл на поправку, но его настроение от этого не улучшилось. Она поменяла квартиру, чтобы у Андрея была отдельная комната, и дети ему не мешали. А он спешил сделать в ней ремонт, чтобы ей потом, после него, было меньше мороки со всеми этими мужскими делами.
А месяца за два до кончины Андрея она попросила их обвенчать. Я назначил день, и они приехали в храм нарядные и торжественные. И ещё, может мне это показалось, но они были счастливы. Не смотря на то, что время их оставшегося счастья уже можно было исчислять часами. Остался в памяти землистый цвет лица Андрея и проступающая порой в их глазах боль от близкой и неминуемой разлуки.
- Ты хочешь связать себя навсегда? – спросил я её перед венчанием. – Да, я хочу и в вечности быть вместе с ним. Здесь мы были вместе до обидного мало. - Ты ещё молодая женщина, подумай, у тебя двое детей, и их нужно поднимать, хватит ли тебе сил? – Бог не оставит, батюшка, моей бабушке после войны было ещё труднее.
Прошло уже много лет, и я иногда встречаю Галину. Она освоила мужскую специальность, занималась извозом, торговала запчастями к автомобилям. Сейчас купила огромный «патриот», чтобы ездить на дачу. Сыновья выросли, родились внуки. Так что, забот у неё, что говорится, «полон рот». Я иногда её встречаю, но никогда не вижу рядом с мужчиной.
Недавно она меня подвозила, и я спросил: - Не жалеешь о том венчании? Она помолчав: – Вспоминаю то время, оно шло, и я понимала, что теряю мужа, наступало отчаяние, и я не знала что со всем этим делать. Но после того, как мы повенчались, я вдруг отчётливо поняла, что теперь всё, мы навсегда остаёмся вместе. Никогда ещё, как в те дни, я так остро не ощущала времени. Оно стало для меня управляемым, он уходил, а я каждую секундочку нашей жизни словно перебирала между пальцами, как ты свои чётки. Те два месяца научили меня ценить, то малое, что у меня есть, и быть благодарной, за то, что у меня есть. Я не думаю об Андрее «был», для меня он продолжает «быть».
Он умер на моих руках, и я сама закрывала ему глаза. Может от того, что я знала о его скорой кончине, и делала всё, чтобы ему было покойно, у меня нет на душе чувства вины, или какой-то недоговорённости. Словно он переехал в другую страну, а я остаюсь ждать его вызова. Когда-то он обязательно придёт, и я пойду за ним вслед».
А вскоре вся страна узнала о взрывах в метро. И думаешь, ведь никто из тех, кто погиб, не собирался умирать в тот день. Люди уходили по своим обычным делам, строили планы, а потом, буквально в мгновение их жизнь прервалась. Мы жалеем погибших, но жалеть нужно тех, кто остался. Теперь день изо дня месяцами они будут вспоминать, всё одно и то же. Ту самую минуту, когда любимый человек уходил из дому в то злополучное утро. Возможно, это было так: « - Быстренько иди сюда, целую и я побежал, уже опаздываю! – Беги, беги, я умываюсь, вечером поцелуешь», или звонок по телефону: « - Я хочу тебе сказать что-то очень важное для нас обоих. – Прости, мне сейчас некогда, вечером скажешь, мы же договорились о встрече». Может, это было так, а может, как-то по-иному, точно не изнаю, могу только предполагать.
Только не будет теперь этого вечера. Никто так и не скажет им оставшимся тех заветных слов, никто больше так не обнимет и не поцелует. Лишь остаётся подушка, которую можно обнять в надежде уловить запах того, кто уже не придёт. Мы неисправимы, и начинаем понимать, что были счастливы только тогда, когда его теряем.
Ночь, табло на часах говорит, что сейчас где-то около трёх. Проснулся и почему-то вспомнил про тот разговор с Галиной в её вездеходе, и то венчание. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно спит моя матушка. В памяти всплывает и рассказ отца Виктора, который помирая в больнице, ждал от своей половины признания в любви. И я делаю неожиданное открытие: а ведь моя матушка за все двадцать пять лет совместной жизни так ни разу и не сказала, что она меня любит. Вот это здорово, а как же мы так поженились, без констатации самого факта? Спать сразу же расхотелось, и так стало себя жалко. Нет, так дело не пойдёт, матушку определённо следует обличить, утром, сразу же, как проснёмся.
Для сбора компромата мысленно возвращаюсь в те наши далёкие годы, и почему-то сразу вспоминаю, какими счастливыми глазами смотрела она на меня, когда я делал ей предложение. Потом, как старалась она подложить мне на тарелку самый большой и вкусный кусочек, как обшивала, стирала, гладила до появления всех этих чудо машин. Нужны обличающие факты, а в голову лезет всякая ерунда, как всеми силами она старалась дать мне поспать, когда появился на свет малыш. Потом, как вместе пришли в церковь, и она терпеливо выслушивала моё дилетантское «богословие». А когда, став священником, я получил самостоятельный приход, она ушла с прежней работы на зарплату в пять раз меньшую, ради того, чтобы быть рядом и организовывать клирос. Вспомнилось, как перед первой нашей Пасхой, когда не было денег на красные облачения, она пошла на рынок и продала свою единственную ценность новую шапку из голубой норки.
Воспоминания, тесня, и наплывая друг на друга, выстраивались в одну большую непрерывную цепь обличений, но только уже меня самого. Вот так, Саша, получается, что рядом с тобой, вот уже целых 25 лет, живёт человек, который и живёт-то ради тебя, а ты этого до сих пор не понял. А для любви слова, оказывается, вовсе и не обязательны.
Вглядываюсь в её лицо, и хотя на дворе ещё темно, отчётливо вижу ту самую девчонку, которая согласилась идти по жизни рядом со мной, и идёт вот уже целую четверть века. Мы привыкаем, что кто-то живёт рядом, для нас становится нормой быть кем-то любимым, что о нас кто-то постоянно заботится, и на него можно свалить кучу всяких домашних рутинных дел. И, кажется, что так будет всегда, но в том-то и дело, что «всегда» в нашем конечном мире не бывает, когда-то это «всегда» рано или поздно заканчивается. И можно так и не успеть научится быть благодарным, а потом ненавидеть себя, что вовремя не целовал эти глаза и эти руки.
Пытаюсь вспомнить, а когда сам ей говорил, что люблю, когда последний раз дарил цветы? И хотя в комнате темно, понимаю, что мои щёки начинают пылать. Нет, нужно в корне всё поменять, завтра же, нет уже сегодня, я скажу ей, что люблю её, и очень сильно. Нет, это неубедительно, что значит «очень сильно»? Скажу просто, что люблю её, но зато целых пять раз, или лучше десять, и так каждый день, или, в крайнем случае, через день. Правда, она может заподозрить, что я где-то в чём-то проштрафился. Ну и пусть, потом перестанет, пора ей привыкать к новой хорошей жизни, вот с этой самой минуты.
Засыпаю довольный собой, успевая краем глаза заметить цифры на электронном светящимся табло. Всё, время новой жизни пошло.

[Радуга]

Спасибо, fepka!

[Пустыня]

"Словно он переехал в другую страну, а я остаюсь ждать его вызова. Когда-то он обязательно придёт, и я пойду за ним вслед".
Очень хорошие слова, очень хороший батюшка.
Фепка, дай вам Бог сил и утешения!