Мурка и я, или Кот как орудие смирения
Кот, я даже не знаю, как мне в голову пришла идея, чтобы ты у нас появился. А-а, помнится, приближался день рождения дочери, и вопрос о подарке стоял остро и неотложно. Ошибка моей семьи изначально заключалась в том, что выбирать сюрприз на пятилетие маленького ребенка поручили мне единолично. А моя единоличность вдруг решила, что лучше, чем живое существо, подарка не найти. Да, мурлыкнешь ты, хорошо было бы тогда же и посоветоваться с умными людьми на предмет готовности молодой семьи принять в свой круг усатого и полосатого. Но вот беда, как раз тогда советоваться мне ни с кем и не хотелось, а наоборот, грела душу мысль все устроить самостоятельно.
И главная каверза задума моего заключалась в том, что котов я лично как раз и не люблю. Ну не то чтобы не люблю, а не выношу даже. Слишком они уж самостоятельные, и независимые, и горделивые. Мне собаки больше по душе, которые за тортик могут лапу подать, и команды понимают, и тренировке поддаются... Но собака - это шаг кардинальный. С ней вся жизнь поменяется - выгуливай, дрессируй, лапы после прогулки мой. Другое дело кот - мелочь, она и есть мелочь.
Нет, кот, все-таки каким благим моим намерением была выстлана твоя дорога в наш дом! Ты подумай только, я хотела с твоей мохнатой помощью учить дочку заботиться о братьях наших меньших. Ну откуда мне было знать, что это не она получит тебя на день рождения, а ты подумаешь, что ее подарили тебе, и начнешь третировать ее похлеще, чем Бивис Батхеда...
Была зима. Холодно и снежно
Наверное, если б я как следует помолилась в тот день, а то и два раза вычитала бы утреннее правило, то поздно вечером в метро прошла бы мимо тебя, даже не заметив. Ангел Хранитель отвлек бы мое внимание от тебя, и сидел бы ты, кот, и дальше в своей корзинке, а потом, никем не взятый, возвращен был бы своей мамочке. А так... Где был мой здравый рассудок, почему не возопил он против такой вопиющей необдуманности? «Ой, какой котик!» - «Берите, не пожалеете». - «Сколько стоит?» - «Отдаю в хорошие руки, сколько не жалко». И вот загребущие «хорошие» руки уже уносят тебя, кот, в направлении, противоположном от твоего бывшего дома (хоть ты и был фактически и официально бездомным), и отныне жить тебе в православной семье.
Знаешь, почему-то все мои друзья без малейших намеков на зазрение совести говорят мне о том, что ты у меня страшноватый. Кто-то называет тебя «чахлыком», кто-то «задохликом». Еще к тебе применялись эпитеты «худой, косой, тощий», а под конец вообще «чекелетом» тебе обозвали. Говорят, что у тебя странного вида морда, и все остальные коты - как коты, а ты - «не знамо шо». Не знаю, я вроде нормально тебя кормлю, но ты все равно длинный и костлявый, без малейших признаков упитанности.
Хотя, может, дело в том, что ты, как сказала тетя-ветеринар, из «неблагополучного помета»? Я взяла тебя с улицы, и в том был великий смысл: согреть, приютить живое существо, оказавшееся без крова в холодную зимнюю пору. Так я хотела сама учиться и моих домашних учить не просто помогать нуждающимся разово, для очистки совести, а взять на себя ответственность ЗА ВСЮ жизнь живого существа. Изменить его жизнь, улучшить. А ты мне в благодарность что? Сожрал виноградик, который я семь лет растила. Он обвивал мне своими ветвями всю кухню, было уютно и красиво, а теперь и виноградик съеден, и кухня облысела. Зато ты довольный...
Кстати о тёте-ветеринаре...
Ты знаешь, что при моих неолигархических, облагаемых налогами доходах, ты стал для меня просто-таки золотой кот. Этакий кот-фаберже. Через две недели после того, как ты у нас появился, оказалось, что у тебя подозрительно черные уши. И это в полтора месяца отроду! Пришлось протоптать дорогу в ближайшую ветклинику.
У тети ветеринара, когда она тебя посадила на свой смотровой стол, загорелись глаза: такое обширное поражение отодектозом ей уже давно не встречалось. А лечить его ей было интересно и увлекательно. И не надо пропускать слово «отодектоз» мимо своих хитрых ушей! За этим милым термином крылись самые что ни на есть живые ушные клещи, которых я своими глазами лицезрела в микроскоп. А вместе с клещами в тебе оказались и другие живые существа разных видов и классов - все-таки улица, с которой тебя взяли в наш стерильный дом, где на то время каждый день мылись полы, щедро наградила тебя всеми своими органическими «прелестями».
Я потратила уйму денег на твои лекарства и лечила тебя похлеще доктора Айболита, ставившего градусники маленьким страусятам. Лично протирала и мазала уши, запихивала в тебя таблетки, суспензии и прочие микстуры, мечтая привести тебя в человеческий вид. И что? Когда ты уже оказался совершенно здоров, вдруг надумал прикинуться аллергиком и на дешевый «вискас» среагировал сыпью за ушами... Дворовой кот, без роду без племени, и аллергия на «вискас»!!! Пришлось тебя лечить и перевести на дорогущий (вслух страшно произнести, сколько стоит одна упаковка «Роялканина»), «элитный» корм.
Да, кстати о корме!
Кухня с твоим появлением заполнилась распечатками из Интернета о правильном питании котов. Мои домочадцы с тоской смотрели, как я осваиваю рецепты приготовления котлет для тебя, катаю аппетитные шарики из отборного куриного и говяжьего фарша и заботливо складываю в морозилку. Тебе ведь нужно столько витаминов и минералов, и если вдруг чего-то не будет хватать твоему незамысловатому организму, то и зубы могут повыпадать, и коготки стать ломкими, да и шерстка потеряет мягкость. И хоть ты у меня самый что ни на есть серый полосатый украинский кот, питался ты чуть ли не по швейцарскому меню. И что? Раз попробовавши «элитного» сухого корма, ты сказал «фу» всей нормальной еде и с тех пор поглощаешь исключительно сухарики.
Я тебе молоко, кефирчик, сметанку, свежее мяско, рыбку, сало - а ты бестолково затягиваешь свое: «Где мои суха-а-арики?» Дочка уже и издевается над тобой, насыпет в мисочку своих кукурузных хлопьев, ты бежишь вприпрыжку и набрасываешься на них. Понимаешь, что что-то не то, но никакой адекватной еды все равно признавать не желаешь.
...Недавно видела сельского кота. То, что он раза в три тебя больше и статнее, я выдержала стойко. Но когда он преспокойно похлебал борща, закусил картошкой, а за кусок обертки от колбасы намурлыкал мне вагон благодарности, я, если честно, впала в депрессию. Утешаю себя тем, что ты не такой селюк, как он, ты кот благородный: даже паспорт имеешь заграничный с обозначением всех сделанных прививок и породы, гордо звучащей как «домашняя».
Я хотела как лучше, а с тех пор меня постоянно мучает совесть
Помнишь, как зашел ты в первый раз в наш дом? Это было полтора года назад, ты был маленький, совсем крошечный. Я притащила тебя, не зная, чем кормить, и с какой стороны к тебе подойти. Оказалось, что до двух с половиной месяцев хорошо было бы тебе быть с мамой, а я тебя, полторамесячного, приволокла и обпоила по незнанию молоком. Тебе было очень плохо, все молоко ушло из тебя обратно, и получилось, что три дня ты сидел совершенно голодный. Лишь потом я поняла, что тебя забрали от мамы, и чем питаться, кроме маминого молока, ты не знал. До сих пор ты ложишься на плед и, закрыв глаза, ищешь маму, мордочкой закутываясь в густую ворсу искусственной шерсти. И молочное ты не ешь после того, как я тебя в первый же вечер им перекормила.
Ты вообще, очень вредный, чтоб ты знал. Но теперь я думаю, что это из-за того, что тебя рано отняли от мамы, ты не научился у нее самому важному - пониманию, что для кошки хорошо и что для кошки плохо. Я не специалист в кошачей психологии, но почему-то кажется мне, что именно от мамы должен был ты уяснить правила своего существования в мире, где есть люди и собаки. А так ты попал к нам в дом и без воспитания вырос таким лихим малолетним преступником, что пришлось купить тебе кошачью тюрьму и периодически засаживать туда, когда по-иному с тобой не совладаешь.
О, ты бесподобен, когда наматываешь круги по нашей квартире! Ты передвигаешься со скоростью нет, не света, но звука. Причем, ты обладаешь способностью передвигаться в трех измерениях - по горизонтали, вертикали и еще вокруг своей оси. Когда ты летаешь по дому, а из-под лап твоих летят всякие предметы - что-то разбивается, что-то рвется - я думаю, как хорошо: нам нет необходимости заводить канарейку, летать и так есть кому.
В моем доме все подчинилось тебе и твоей неуемной энергии
Нельзя собрать диван, потому что с него ты умудряешься запрыгивать на полочку с иконами и лампадным маслом, валя все оттуда без оглядки. А я ведь воспитывала тебя православным котом! Нельзя открывать окна, потому что свой полет по дому ты так и норовишь продолжить с высоты двенадцатого этажа. Когда становится слишком жарко, приходится закрывать тебя в ванной и все же открывать окна. Но твой очаровательный истошный крик не дает окунуться в блаженство свежего воздуха надолго.
А наши двери, и стены - как преобразились они под действием твоих вездесущих когтей! В спальне и ванной ободран весь низ, в туалете и зале - верх. Стена возле входной двери вообще несет на себе печать того, как иногда сильно тебе хочется на улицу. Нет, что-что, а повторяться ты не любишь, все время стремишься к новому, оригинальному.
И главное - на тебя ж никак нельзя повлиять! Ты настолько бесстрашен, что ничего не боишься. Ты залезешь на стол и на любое «Брысь», каким бы грозным тоном оно не произносилось, и ухом не поведешь. Чтобы согнать тебя, нужно вставать и подходить, не иначе.
А сколько раз я просила тебя не нападать на дочку? Тоже мне, тигр в засаде: спрячется где-нибудь в темноте и караулит маленькие ножки. Дочка не может прийти на ужин, кричит из своей комнатки: «Мама, проводи меня, а то кот на меня нападает» - и никакими увещеваниями невозможно убедить тебя оставить ребенка в покое.
Как-то ночью слышу громкий вопль из детской. Прилетаю и краем глаза замечаю, как невинной походкой ты топаешь на кухню типа попить водички. Дочка говорит: ее укусили. Как же, как же, знаем мы эту королевскую охоту: садится около кроватки, и чуть только из-под одеяла показывается ножка, демонстрирует под покровом ночи наличие охотничьих инстинктов. Та знаем, знаем, какой ты охотник... В следующую же минуту ты был пойман и посажен в тюрьму, тюрьма поставлена в ванной, дверь в ванной наглухо закрыта, еще и полотенцем придавлена, и ори - не ори, неси наказание за содеянное преступление.
Ты стал для меня настоящим орудием смирения
Винить было некого, все твои пакости разгребала я одна: домашние объявили бойкот, мол, сама притащила, сама и воспитывай. Ты вел себя невыносимо, вечером летал по квартире, громя и круша все на своем пути. Ночью не давал спать, нападая то на меня, то на ребенка, и я была готова уже тебе не просто травмы нанести, но и отправить в пешее путешествие по просторам родной страны.
Как-то раз ночью, пытаясь в очередной раз тебя поймать, я обессилено опустилась на пол и от всей души завопила: «Боже, сделай же что-нибудь! Настоящий черт в доме...» Я подумала, что Бог наказал меня твоим поведением за необдуманный поступок, за то, что притащила тебя самовольно.
Но потом пришла ко мне мысль, что никакого наказания в этом нет. Хотела кота? - Получи. Но последствия неси сама.
И я решила, что понесу. Попробую понести. Ведь, подумай сам, легко любить животное, да и человека тоже, наверное, когда все хорошо, когда он послушный, добрый, спокойный и нам во всем удобный. А попробуй-ка полюбить такого как ты - упрямого, строптивого, дерзкого, наглого, невнимательного, почти бешеного. Когда минута нежности тонет в неделях безобразия.
Я стала учиться любить тебя. Стала учиться не гневаться на твои хулиганства, а пытаться их выдержать. Стала петь тебе и улыбаться, разговаривать и мурлыкать, а на твои бесчинства стараться отшучиваться и даже где-то по-матерински тебя просто и по-доброму журить.
Будешь смеяться, но я молилась матушке Алипии, которая славилась своей любовью к животным, чтобы она научила меня жить с тобой. А еще, в акафисте «Слава Богу за все» есть такая строчка: «Слава Тебе за кротость животных, служащих мне». Доходя до нее, если раньше я горько вздыхала про себя, то сейчас молилась так, как если бы ты уже был кроток.
Не знаю, кот, по-моему, ты изменился с тех пор...
Но знаю точно, что изменилась я. Я смотрю на тебя и говорю: да, ты вредный, но я буду заботиться о тебе. Ведь Господь мой, Творец неба и земли, создал мириады живых существ и заботится о них, питает их всех без исключения. А я, жалкое Его подобие, неужели не позабочусь об одной животине, пусть даже такой вреднопакостной и хитромудрой, как ты...
Юлия Коминко
Рассказы о важном
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Василий Никифоров-Волгин
Молитва
Село Струги, где проживает отец Анатолий, тихое, бедное, бревенчатое и славится лишь на всю округу густыми сиреневыми садами. Очень давно какой-то прохожий заверил баб, что дерево сирень от всякого мора охраняет, - ну и приветили это дерево у себя и дали развернуться ему от края до края.
В сиреневую пору села не видно. Если смотреть на него издали, то увидишь одно густое лиловое облако, лежащее на земле.
В эту пору я ночевал у отца Анатолия. Наши научники и грамотеи считают его "горе-священником", так как и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист, и проповеди у него нескладные, что мужицкая речь.
- Но зато в Бога так верит, - говорили в ответ полюбившие его, - что чудеса творить может!
Меня уверяли чуть ли не клятвою: когда отец Анатолий молится, то лампады и свечи сами собой загораются!
Окна батюшкиной горницы были открыты в сад, на белую ночь, всю в сирени, зорях и соловьях.Отец Анатолий сидел на подоконнике и несколько раз оборачивался в мою сторону - видимо, ждал, когда я засну. Я притворился спящим.
... Отец Анатолий снял с себя затрапезный заплатанный подрясник и облекся в белый, из-под которого видны были дегтярные мужицкие сапоги. Он к чему-то готовился. Расчесывая гребнем рыжевато-пыльную бороду и такие же волосы, рука его вздрагивала.Мне показалось, что по его грубому крестьянскому лицу прошла судорога и между густыми бровями залегло раздумье.
Оглянувшись еще раз на меня, он встал на табуретку, зажег огарок свечи и большой для его маленького роста сумрачной земледельческой рукой стал затеплять перед иконами все лампады.
Темный передний угол осветился семью огнями. Встав перед иконами, отец Анатолий несколько минут смотрел на эти огни, словно любуясь ими. От его созерцательного любования в горнице и в сиреневом саду стало как будто бы тише, хотя и пели соловьи.
И вдруг тишина эта неожиданно вздрогнула от глухого вскрика и тяжелого падения на колени отца Анатолия.
Он приник головою к полу и минут десять лежал без движения. Меня охватило беспокойство. Наконец, он поднимает лицо к Нерукотворному Спасу - большому черному образу посередине и начинает разговаривать с Ним. Вначале тихо, но потом все громче и горячее:
-Опять обращаюсь к Твоей милости и до седьмидесяти седьмин буду обращаться к Тебе, пока не услышишь меня, грешного священника Твоего!..
Подними с одра болезни Егорку!.. Ему, Господи, семь годков всего... Пожить ему хочется... Только и бредит лугами зелеными, да как он грибы пойдет собирать и как раков ловить... Утешь его, мальчонку-то! Возьми его за рученьку! Обними его, Господи, Господи, Господи!.. Один он у родителей-то... Убиваются они, ибо кормилец и отрада их помирает!..
Господи! Как мне легко помыслить о воскресении Твоем, так и Тебе исцелить младенца! Надоел я Тебе, Господи, мольбами своими, но не могу отступить от Тебя, ибо велико страдание младенца!
Отец Анатолий опять приник лбом к полу и уже всхлипом и стоном выговаривал слова:
Помоги... исцели... Егорку-то!.. Младенца Георгия!..
Он протянул вперед руку, словно касался края ризы стоящего перед ним Бога.
Это было страшно. В бедной вдовьей избе, среди суровой мужицкой обстановки, позолоченной лишь лампадными огнями, священник, похожий на мужика, разговаривает с Богом и, может быть, видит неизреченное Его сияние...
Так молиться может только Боговидец. Отец Анатолий положил три земных поклона и как бы успокоился.
Несколко минут стоял он молча, изможденный и бледный, с каплями пота на сияющем лбу.
Губы его дрогнули. Он опять заговорил с Богом, но уже тише, но с тем же упованием и твердостью.
-Аз недостойный и грешный священник Твой, молил Тебя неоднократно, спасти от зловредного винопития раба Твоего Корнилия... и паки молю: спаси его! Погибает он! Жена его плачет, дети плачут... Скоро в кусочки они пойдут... Не допусти, Господи! Подкрепи его.. Корнилия-то!
Прости такоже раба Твоего Павлушку... т.е. Павлв... Павла, Господи! Я все это Тебе по-деревенски изъясняю... Огрубел язык мой... Так вот, этот Павлушка... по темноте своей... по пьяному делу песни нехорошие про святых угодников пел... проходя с гармошкой мимо церкви, плевался на нее... Ты прости его, Господи, и озари душу его!... Он покается!
И еще, Господи, малая докука к Тебе... Награди здоровьем и детьми хорошими Ефима Петровича Абрамова... Он ведь за свой счет подсвечники в церкви посеребрил и обещает даже ризу мне новую купить, а то моя-то совсем обветшала... в заплатках вся... Благослови его, Милосердый... Он добрый!
О чем же еще я хотел молить тебя? Да. Вот, урожай пошли нам хороший... и чтобы это травы были... и всякая овощ, и плод... А Дарья-то Иванникова поправилась, Господи! Благодарю Тебя и воспеваю пречестное имя Твое!.. Три зимы она лежала в расслаблении и скорби, а теперь ходит и радуется!
Вот и все пока... Да!.. еще вот, спаси и помилуй гостя моего, зде лежащего раба Твоего Василия... Ему тоже помоги... Он душою мается...
И еще спаси и сохрани... раба Твоего... как это его по имени-то?
Отец Анатолий замялся и стал припоминать имя, постукивая по лбу согнутым пальцем.
- Ну, как же это его? Вот память-то моя стариковская!.. Да, вот этого... что у Святой горы проживает... И пчельник еще у него... валенки мне подарил... Добрый он... Его все знают... Борода до пояса... у него... Ну, как же это его величают? На языке имя-то!..
Отец Анатолий постоял перед Господом в задумчивости и кротко сказал Ему:
- Ты его знаешь, Господи! Ты всех знаешь... Прости меня, Милосердный, за беспокойство... Тяжко, поди, Тебе, Господи, смотреть на нас, грешных и недостойных?
Отец Анатолий погасил лампады, оставив лишь гореть одну, перед Нерукотворным Спасом.
Проходя к своему соломенному ложу, он остановился около меня и вздохнул:
Спит человек!.. А спать-то пошел, видимо, не помолившись... Эх, молодость! Ну что тут поделаешь?.. Надо перекрестить его... Огради его, Господи, силою чеснаго и животворящего Твоего креста и спаси его от всякого зла...
Сергей Черняев
А как Вы к вере пришли
- Скажите, - осторожно спросил я, а как Вы к вере пришли. По родительскому обычаю или сами?
Напряженно посмотрел он на меня, словно какую важную мысль обо мне решал, и говорит: " Родители мои, конечно, не безбожниками были: мать очень благочестивая женщина была. А батька наш самолично церковь закрыл в селе.
- Как же так? - спросил я.
- Да так. После коллективизации, видишь, сделали его председателем, в партию опять же он вступил. Ну и возьми напиши он письмо куда - то в город: так, мол, и так очень просим закрыть нашу церковь, никакой пользы от нее нет, только пьянству способствует по престольным праздникам и от строительства новой жизни отвлекает несознательных крестьян. И подписался, дескать, весь колхоз на ихнем собрании.
Верующих у нас, мол, кот наплакал, а церковь очень пригодится для склада, пущай себе верующие по погребам и на чердаках поют и новой жизни не портят. Ну, понаехало из города, за сознательность похвалили, что от дореволюционного пережитка освободились, и закрыли нашу церковь. А перед тем, как закрывали, отец-то наш верующих стращал, что если они шуметь будут, то всех с колхозной земли сгонит. И правда, всех пересажал, у нас в деревне, почитай, не осталось. Растащили бабы икону по домам, мужики иконостас изувечили, почти всю церкву порушили. А батьке моему все неможется - как теперь у нас поп безработный, так нечего ему и хату занимать. Поп-то старенький у нас был, но бодрый: отец Михаил, да с ним матушка и две дочки.
Мал я тогда был, годов десять было...Встал я раз утречком, а по деревне шушукаются:" Поп уезжает! Поп уезжает! Собрался народ, а отец Михаил спокойно выходит из хаты, -узелки носит и рухлядь домашнюю. Матушка с дочками заплаканные - известно, в те годы куда было попу податься? Одно ему слово - лишенец. Мужики ярыжничают, скалятся - ослобонился поп от работки, намахался кадилом! А отец Михаил - ничего, словно и не слышит их. Нагрузил свою поводу, встал насупротив дома на колени, землю поцеловал да три земных поклона положил. Усадил домашних своих, сам вожжи взял и зашагал рядом с подводой. А до города - верст тридцать, никак не меньше, да такая киселица осенняя, впору волов запрягать!... Что ж тут такое началось, поминать совестно! И смехом и матерком, и улюлюканьем - выпроводили! Кто-то из бедовых не дождался, пока уйдет Михаил, видно, невтерпеж было покуражитьса, да как шваркнет по стеклу поповской хаты! Пропадай, мол, твое! Оглянулся отец Михаил, задержался малость, а потом далее зашагал. А я стою среди народа и - Матерь Божия! - обида за нашего батюшку вот где стала (он показал на сердце). За что, думаю, так обижают - все - одного?! Бросился я прочь, задами побежал, пустился через рощицу, что наперекось дороге была, догоняю их, гляжу - вышагивает отец Михаил, еле ноги тащит из глины, все молчат, только матушка горько всхлипывает. Заприметили меня, встревожились - ведь знамо, председателев сынок, такое же отродье! А я, веришь, подбегаю к отцу Михаилу и бух ему в ноги: Батюшка, кричу, - простите нас Христа ради!" Он подводу остановил, поднял меня, и вижу - глаза -то у него большие, черные, и слезы в бороду скатываются. " Спасибо, говорит, - сынок, и сам не ведаешь, как облегчил нас. Господи, по слову Твоему: Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам! Пусть упиваются мудростью века сего!" - И снова плачет. А дочки его, бедные, такие грустные сидели, а тут воспрянули, обнимают меня. Сел я с ними на поводу, и отец Михаил говорит мне: " Ты, мальчик, помни о Господе. Когда в в возраст войдешь, не отринь, милый, Церковь Христову, а для этого прежде всего молись, и Господь не оставит. Вот и апостол учит нас:" Молитесь непрестанно". И за батьку своего молись: когда человек от Спасителя отпадает, он для всех бесов открыт.
Доехали мы в разговорах до мостика, за ним соседняя деревня начиналась, там меня заприметить могли. Слез я с подводы.. Расцеловал меня отец Михаил, благословил и спрашивает: " А где же, сынок, твой крестик?" - " Да батька, - говорю, - отобрал, не велит надевать". Порылся он в коробе каком-то, крестик с цепкой достал, надел на меня и говорит: " Ты носи потихоньку, пока не подрастешь, прячь, чтобы батька вдругорять не отобрал...И за нас молись, сынок, как и мы молиться будем за тебя. А молись так: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй и прости раба твоего Михаила и сродников его. И людей, гонящих его... Будешь молиться-то?" - " Буду, - говорю (а сам в рев), - непременно буду! - " Вот видишь, милок: Бог, Он для детей легче доходит...."
Расстались мы. Иду я домой и думаю: дай-ка я крестик в дупло спрячу, а то увидит еще батька, беда тогда! Завернул я его в листок кленовый, нашел дупло, заприметил его хорошенько, даже нарубку на стволе оставил, чтоб отличить значит. Вернулся домой, а уж батька буянит, ровно кобель с цепи сорвался: уже доложили ему, что председателев сынок попа до рощицы проводил... Любит наш народ ближнему своему ни за что ни про что напакостить! Вот даже мальцу! " Я из тебя, - орет, - вышибу этот поповский дух!" На всю деревню, дескать, осрамил! И так отодрал меня, что потом две недели на лавке отлеживался. Да и то хорошо, что мать вовремя вырвала, а так, почитай, убил бы.
А в селе нашем после того, как церковь закрыли и попа выгнали, что ни год, то новая беда случается. То леса погорели, то стадо передохло, то озимые померзли. А еще батька мой мозговал, мозговал и додумался своим умом крест с церкви снять: дескать, вид портит и новой жизни мешает... Забрались на крышу, стали крест валить, да двое не удержались (пьяные были), сорвались вниз: один до смерти убился, а другой покалечился. Перепугались все, даже батька мой присмирел. До сих пор стоит наша церковь с крестом набок.
Да, легко думал наш народ от веры отпасть, хотел лучше пожить да попрохладнее, а им все это боком вышло. Может я б тоже отпал и бесам угодил, да, видно, молился за меня отец Михаил. Школу я не стал доучиваться, с седьмого класса ушел. Пошли мы с братней пиловать да плотничать по деревням. А время голодное было: кого в колхоз погнали, кого, вишь, на Колыму, как батьку моего, за то, что колхоз развалил и разграбил. А чего там грабить, когда и так ничего не было. А у нас работы - завались и при деньгах оказались. Стал братеня попивать и меня к этому делу живо приспособил. Привязался я тогда к водке, ну прямо дня без нее не могу дыхнуть. Трезвый - исправный человек, а как запью, то шесть недель в лежку. Так и жил.
Однажды заснул я в каком-то сарае - летом было - а пробудился и ничего спросонок разобрать не могу: сараюшко внутри красным светом светится, ровно небо на закате, а тихо и словно темно. Вскочил я, вижу - кто-то согнувшись вошел и остановился в дверях. Вгляделся - Матерь Божия! - ведь это отец Михаил. Я сел и дрожу весь. А он против прежнего совсем старенький стал, седой, только черные глаза те же... И так укоризненно смотрит на меня, головой качает и говорит: " Что ж ты, сынок!" и и вроде как плачет. Я сижу, онемел, пошевелиться не могу. "Батюшка, - шепчу и сам себя не слышу, - не забыл я о вас!" А он мне с укором: "Меня не забыл, что ж о Господе не помнишь?" Как услыхал я его слова, так страшно мне стало, весь трясусь, а сон ли это, аль наваждение какое - подумать не могу и дыхнуть трудно, словно все дыхание из меня ушло. Отец Михаил качает головой и смотрит на меня. Запомнил я тогда, что лицо у него такое исхудавшее, темное, и словно черные пятна на висках. И так тяжко мне сделалось, что кажись, постой еще малость и умер бы. Что уж тогда со мной было, не знаю, а когда в себя пришел, смотрю - сижу на бревнышке у сарая, небо красное, словно како-то пожар там наверху, и вроде я от своих же слез проснулся. Стал я осматривать сарай - ни следов, ни отметин никаких! Ничего! Губы мои сами собой разомкнулись, упал я на траву и все твержу: "Господи! Господи!" А утром, часов в шесть, собрался, в город поехал и - в церковь. Там и увидел ее - дочку отца Михаила - сразу узнал.
После службы к ней подбежал, вижу, она меня узнала. Я с вопросом - "как батюшка?" Промолчала она немного, и в слезах мне отвечает - " Отца уже как пять лет тому назад забрали" - "Жив ли он?!" - " Нет, - отвечает, -год назад приходил один человек, который с отцом сидел и сказал, что умер он год назад. Держали его вместе с уголовниками, так, когда он помер, все они, взбунтовались: проводить его желаем! Ну, им такие проводы устроили , что троих с отцом отправили..." Она рассказывает, а мне невмоготу. -" Я вчера его видел " - сказа я ей, И о сарае рассказал и о красном огне. "Радуйся - сказала она - наставить тебя приходил, Что сомневаешься? Иль не знаешь, что не только Господь наш Иисус Христос являлся ученикам Своим, но и многие святые и мученики посещали после смерти духовных чад своих. Радуйся. Что отец после смерти тебе помогает! Он часто вспоминал тебя, все сокрушался, как бы ты оставшись один, не забыл о Господе! И заплакала.
Молитва
Село Струги, где проживает отец Анатолий, тихое, бедное, бревенчатое и славится лишь на всю округу густыми сиреневыми садами. Очень давно какой-то прохожий заверил баб, что дерево сирень от всякого мора охраняет, - ну и приветили это дерево у себя и дали развернуться ему от края до края.
В сиреневую пору села не видно. Если смотреть на него издали, то увидишь одно густое лиловое облако, лежащее на земле.
В эту пору я ночевал у отца Анатолия. Наши научники и грамотеи считают его "горе-священником", так как и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист, и проповеди у него нескладные, что мужицкая речь.
- Но зато в Бога так верит, - говорили в ответ полюбившие его, - что чудеса творить может!
Меня уверяли чуть ли не клятвою: когда отец Анатолий молится, то лампады и свечи сами собой загораются!
Окна батюшкиной горницы были открыты в сад, на белую ночь, всю в сирени, зорях и соловьях.Отец Анатолий сидел на подоконнике и несколько раз оборачивался в мою сторону - видимо, ждал, когда я засну. Я притворился спящим.
... Отец Анатолий снял с себя затрапезный заплатанный подрясник и облекся в белый, из-под которого видны были дегтярные мужицкие сапоги. Он к чему-то готовился. Расчесывая гребнем рыжевато-пыльную бороду и такие же волосы, рука его вздрагивала.Мне показалось, что по его грубому крестьянскому лицу прошла судорога и между густыми бровями залегло раздумье.
Оглянувшись еще раз на меня, он встал на табуретку, зажег огарок свечи и большой для его маленького роста сумрачной земледельческой рукой стал затеплять перед иконами все лампады.
Темный передний угол осветился семью огнями. Встав перед иконами, отец Анатолий несколько минут смотрел на эти огни, словно любуясь ими. От его созерцательного любования в горнице и в сиреневом саду стало как будто бы тише, хотя и пели соловьи.
И вдруг тишина эта неожиданно вздрогнула от глухого вскрика и тяжелого падения на колени отца Анатолия.
Он приник головою к полу и минут десять лежал без движения. Меня охватило беспокойство. Наконец, он поднимает лицо к Нерукотворному Спасу - большому черному образу посередине и начинает разговаривать с Ним. Вначале тихо, но потом все громче и горячее:
-Опять обращаюсь к Твоей милости и до седьмидесяти седьмин буду обращаться к Тебе, пока не услышишь меня, грешного священника Твоего!..
Подними с одра болезни Егорку!.. Ему, Господи, семь годков всего... Пожить ему хочется... Только и бредит лугами зелеными, да как он грибы пойдет собирать и как раков ловить... Утешь его, мальчонку-то! Возьми его за рученьку! Обними его, Господи, Господи, Господи!.. Один он у родителей-то... Убиваются они, ибо кормилец и отрада их помирает!..
Господи! Как мне легко помыслить о воскресении Твоем, так и Тебе исцелить младенца! Надоел я Тебе, Господи, мольбами своими, но не могу отступить от Тебя, ибо велико страдание младенца!
Отец Анатолий опять приник лбом к полу и уже всхлипом и стоном выговаривал слова:
Помоги... исцели... Егорку-то!.. Младенца Георгия!..
Он протянул вперед руку, словно касался края ризы стоящего перед ним Бога.
Это было страшно. В бедной вдовьей избе, среди суровой мужицкой обстановки, позолоченной лишь лампадными огнями, священник, похожий на мужика, разговаривает с Богом и, может быть, видит неизреченное Его сияние...
Так молиться может только Боговидец. Отец Анатолий положил три земных поклона и как бы успокоился.
Несколко минут стоял он молча, изможденный и бледный, с каплями пота на сияющем лбу.
Губы его дрогнули. Он опять заговорил с Богом, но уже тише, но с тем же упованием и твердостью.
-Аз недостойный и грешный священник Твой, молил Тебя неоднократно, спасти от зловредного винопития раба Твоего Корнилия... и паки молю: спаси его! Погибает он! Жена его плачет, дети плачут... Скоро в кусочки они пойдут... Не допусти, Господи! Подкрепи его.. Корнилия-то!
Прости такоже раба Твоего Павлушку... т.е. Павлв... Павла, Господи! Я все это Тебе по-деревенски изъясняю... Огрубел язык мой... Так вот, этот Павлушка... по темноте своей... по пьяному делу песни нехорошие про святых угодников пел... проходя с гармошкой мимо церкви, плевался на нее... Ты прости его, Господи, и озари душу его!... Он покается!
И еще, Господи, малая докука к Тебе... Награди здоровьем и детьми хорошими Ефима Петровича Абрамова... Он ведь за свой счет подсвечники в церкви посеребрил и обещает даже ризу мне новую купить, а то моя-то совсем обветшала... в заплатках вся... Благослови его, Милосердый... Он добрый!
О чем же еще я хотел молить тебя? Да. Вот, урожай пошли нам хороший... и чтобы это травы были... и всякая овощ, и плод... А Дарья-то Иванникова поправилась, Господи! Благодарю Тебя и воспеваю пречестное имя Твое!.. Три зимы она лежала в расслаблении и скорби, а теперь ходит и радуется!
Вот и все пока... Да!.. еще вот, спаси и помилуй гостя моего, зде лежащего раба Твоего Василия... Ему тоже помоги... Он душою мается...
И еще спаси и сохрани... раба Твоего... как это его по имени-то?
Отец Анатолий замялся и стал припоминать имя, постукивая по лбу согнутым пальцем.
- Ну, как же это его? Вот память-то моя стариковская!.. Да, вот этого... что у Святой горы проживает... И пчельник еще у него... валенки мне подарил... Добрый он... Его все знают... Борода до пояса... у него... Ну, как же это его величают? На языке имя-то!..
Отец Анатолий постоял перед Господом в задумчивости и кротко сказал Ему:
- Ты его знаешь, Господи! Ты всех знаешь... Прости меня, Милосердный, за беспокойство... Тяжко, поди, Тебе, Господи, смотреть на нас, грешных и недостойных?
Отец Анатолий погасил лампады, оставив лишь гореть одну, перед Нерукотворным Спасом.
Проходя к своему соломенному ложу, он остановился около меня и вздохнул:
Спит человек!.. А спать-то пошел, видимо, не помолившись... Эх, молодость! Ну что тут поделаешь?.. Надо перекрестить его... Огради его, Господи, силою чеснаго и животворящего Твоего креста и спаси его от всякого зла...
Сергей Черняев
А как Вы к вере пришли
- Скажите, - осторожно спросил я, а как Вы к вере пришли. По родительскому обычаю или сами?
Напряженно посмотрел он на меня, словно какую важную мысль обо мне решал, и говорит: " Родители мои, конечно, не безбожниками были: мать очень благочестивая женщина была. А батька наш самолично церковь закрыл в селе.
- Как же так? - спросил я.
- Да так. После коллективизации, видишь, сделали его председателем, в партию опять же он вступил. Ну и возьми напиши он письмо куда - то в город: так, мол, и так очень просим закрыть нашу церковь, никакой пользы от нее нет, только пьянству способствует по престольным праздникам и от строительства новой жизни отвлекает несознательных крестьян. И подписался, дескать, весь колхоз на ихнем собрании.
Верующих у нас, мол, кот наплакал, а церковь очень пригодится для склада, пущай себе верующие по погребам и на чердаках поют и новой жизни не портят. Ну, понаехало из города, за сознательность похвалили, что от дореволюционного пережитка освободились, и закрыли нашу церковь. А перед тем, как закрывали, отец-то наш верующих стращал, что если они шуметь будут, то всех с колхозной земли сгонит. И правда, всех пересажал, у нас в деревне, почитай, не осталось. Растащили бабы икону по домам, мужики иконостас изувечили, почти всю церкву порушили. А батьке моему все неможется - как теперь у нас поп безработный, так нечего ему и хату занимать. Поп-то старенький у нас был, но бодрый: отец Михаил, да с ним матушка и две дочки.
Мал я тогда был, годов десять было...Встал я раз утречком, а по деревне шушукаются:" Поп уезжает! Поп уезжает! Собрался народ, а отец Михаил спокойно выходит из хаты, -узелки носит и рухлядь домашнюю. Матушка с дочками заплаканные - известно, в те годы куда было попу податься? Одно ему слово - лишенец. Мужики ярыжничают, скалятся - ослобонился поп от работки, намахался кадилом! А отец Михаил - ничего, словно и не слышит их. Нагрузил свою поводу, встал насупротив дома на колени, землю поцеловал да три земных поклона положил. Усадил домашних своих, сам вожжи взял и зашагал рядом с подводой. А до города - верст тридцать, никак не меньше, да такая киселица осенняя, впору волов запрягать!... Что ж тут такое началось, поминать совестно! И смехом и матерком, и улюлюканьем - выпроводили! Кто-то из бедовых не дождался, пока уйдет Михаил, видно, невтерпеж было покуражитьса, да как шваркнет по стеклу поповской хаты! Пропадай, мол, твое! Оглянулся отец Михаил, задержался малость, а потом далее зашагал. А я стою среди народа и - Матерь Божия! - обида за нашего батюшку вот где стала (он показал на сердце). За что, думаю, так обижают - все - одного?! Бросился я прочь, задами побежал, пустился через рощицу, что наперекось дороге была, догоняю их, гляжу - вышагивает отец Михаил, еле ноги тащит из глины, все молчат, только матушка горько всхлипывает. Заприметили меня, встревожились - ведь знамо, председателев сынок, такое же отродье! А я, веришь, подбегаю к отцу Михаилу и бух ему в ноги: Батюшка, кричу, - простите нас Христа ради!" Он подводу остановил, поднял меня, и вижу - глаза -то у него большие, черные, и слезы в бороду скатываются. " Спасибо, говорит, - сынок, и сам не ведаешь, как облегчил нас. Господи, по слову Твоему: Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам! Пусть упиваются мудростью века сего!" - И снова плачет. А дочки его, бедные, такие грустные сидели, а тут воспрянули, обнимают меня. Сел я с ними на поводу, и отец Михаил говорит мне: " Ты, мальчик, помни о Господе. Когда в в возраст войдешь, не отринь, милый, Церковь Христову, а для этого прежде всего молись, и Господь не оставит. Вот и апостол учит нас:" Молитесь непрестанно". И за батьку своего молись: когда человек от Спасителя отпадает, он для всех бесов открыт.
Доехали мы в разговорах до мостика, за ним соседняя деревня начиналась, там меня заприметить могли. Слез я с подводы.. Расцеловал меня отец Михаил, благословил и спрашивает: " А где же, сынок, твой крестик?" - " Да батька, - говорю, - отобрал, не велит надевать". Порылся он в коробе каком-то, крестик с цепкой достал, надел на меня и говорит: " Ты носи потихоньку, пока не подрастешь, прячь, чтобы батька вдругорять не отобрал...И за нас молись, сынок, как и мы молиться будем за тебя. А молись так: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй и прости раба твоего Михаила и сродников его. И людей, гонящих его... Будешь молиться-то?" - " Буду, - говорю (а сам в рев), - непременно буду! - " Вот видишь, милок: Бог, Он для детей легче доходит...."
Расстались мы. Иду я домой и думаю: дай-ка я крестик в дупло спрячу, а то увидит еще батька, беда тогда! Завернул я его в листок кленовый, нашел дупло, заприметил его хорошенько, даже нарубку на стволе оставил, чтоб отличить значит. Вернулся домой, а уж батька буянит, ровно кобель с цепи сорвался: уже доложили ему, что председателев сынок попа до рощицы проводил... Любит наш народ ближнему своему ни за что ни про что напакостить! Вот даже мальцу! " Я из тебя, - орет, - вышибу этот поповский дух!" На всю деревню, дескать, осрамил! И так отодрал меня, что потом две недели на лавке отлеживался. Да и то хорошо, что мать вовремя вырвала, а так, почитай, убил бы.
А в селе нашем после того, как церковь закрыли и попа выгнали, что ни год, то новая беда случается. То леса погорели, то стадо передохло, то озимые померзли. А еще батька мой мозговал, мозговал и додумался своим умом крест с церкви снять: дескать, вид портит и новой жизни мешает... Забрались на крышу, стали крест валить, да двое не удержались (пьяные были), сорвались вниз: один до смерти убился, а другой покалечился. Перепугались все, даже батька мой присмирел. До сих пор стоит наша церковь с крестом набок.
Да, легко думал наш народ от веры отпасть, хотел лучше пожить да попрохладнее, а им все это боком вышло. Может я б тоже отпал и бесам угодил, да, видно, молился за меня отец Михаил. Школу я не стал доучиваться, с седьмого класса ушел. Пошли мы с братней пиловать да плотничать по деревням. А время голодное было: кого в колхоз погнали, кого, вишь, на Колыму, как батьку моего, за то, что колхоз развалил и разграбил. А чего там грабить, когда и так ничего не было. А у нас работы - завались и при деньгах оказались. Стал братеня попивать и меня к этому делу живо приспособил. Привязался я тогда к водке, ну прямо дня без нее не могу дыхнуть. Трезвый - исправный человек, а как запью, то шесть недель в лежку. Так и жил.
Однажды заснул я в каком-то сарае - летом было - а пробудился и ничего спросонок разобрать не могу: сараюшко внутри красным светом светится, ровно небо на закате, а тихо и словно темно. Вскочил я, вижу - кто-то согнувшись вошел и остановился в дверях. Вгляделся - Матерь Божия! - ведь это отец Михаил. Я сел и дрожу весь. А он против прежнего совсем старенький стал, седой, только черные глаза те же... И так укоризненно смотрит на меня, головой качает и говорит: " Что ж ты, сынок!" и и вроде как плачет. Я сижу, онемел, пошевелиться не могу. "Батюшка, - шепчу и сам себя не слышу, - не забыл я о вас!" А он мне с укором: "Меня не забыл, что ж о Господе не помнишь?" Как услыхал я его слова, так страшно мне стало, весь трясусь, а сон ли это, аль наваждение какое - подумать не могу и дыхнуть трудно, словно все дыхание из меня ушло. Отец Михаил качает головой и смотрит на меня. Запомнил я тогда, что лицо у него такое исхудавшее, темное, и словно черные пятна на висках. И так тяжко мне сделалось, что кажись, постой еще малость и умер бы. Что уж тогда со мной было, не знаю, а когда в себя пришел, смотрю - сижу на бревнышке у сарая, небо красное, словно како-то пожар там наверху, и вроде я от своих же слез проснулся. Стал я осматривать сарай - ни следов, ни отметин никаких! Ничего! Губы мои сами собой разомкнулись, упал я на траву и все твержу: "Господи! Господи!" А утром, часов в шесть, собрался, в город поехал и - в церковь. Там и увидел ее - дочку отца Михаила - сразу узнал.
После службы к ней подбежал, вижу, она меня узнала. Я с вопросом - "как батюшка?" Промолчала она немного, и в слезах мне отвечает - " Отца уже как пять лет тому назад забрали" - "Жив ли он?!" - " Нет, - отвечает, -год назад приходил один человек, который с отцом сидел и сказал, что умер он год назад. Держали его вместе с уголовниками, так, когда он помер, все они, взбунтовались: проводить его желаем! Ну, им такие проводы устроили , что троих с отцом отправили..." Она рассказывает, а мне невмоготу. -" Я вчера его видел " - сказа я ей, И о сарае рассказал и о красном огне. "Радуйся - сказала она - наставить тебя приходил, Что сомневаешься? Иль не знаешь, что не только Господь наш Иисус Христос являлся ученикам Своим, но и многие святые и мученики посещали после смерти духовных чад своих. Радуйся. Что отец после смерти тебе помогает! Он часто вспоминал тебя, все сокрушался, как бы ты оставшись один, не забыл о Господе! И заплакала.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
В этой теме уже есть рассказ-притча Виталия Кандалинцева «Дорога». Недавно он написал продолжение этой притчи – «Дорога-2».
Решила повторить первую часть и разместить их теперь рядом – для большего впечатления.
Дорога
Она шла неприметной линией по пустынной равнине, местами неожиданно прерываясь, как строка, невпопад разделенная многоточием. Редкие дожди постепенно размывали ее, и она со временем стала терять свои очертания, некогда четкие и уверенные. Любая дорога куда-то ведет, и эта тоже куда-то вела. Но куда - об этом знала теперь, наверное, только она одна.
Дорога начиналась в поле за городом и шла просто к горизонту. И там терялась в отдаленных горах. Пышное разнотравье окружало ее, и она словно куталась в благоухающий ковер полевых цветов и трав. По ней долго никто не ходил, и дорога стала стыдиться себя.
- Эх ты, дорога.... - бывало, ворчала она на себя, когда первые лучи солнца оживляли округу после тихой ночи. - Одно только название. Кто идет тобой? То-то, что никто. А если никто не идет, то ты и не дорога вовсе, а так, случайный шрам на матушке-земле.
Дорога пыталась чувствовать себя уверенной и насмешливой, что свойственно было ей в молодости, но у нее не получалось и она быстро сникала. Грустные мысли текли в ее сознании, и среди них доминировала одна. О том, что право называться чем-то вытекает не из формы или устройства чего-то, но лишь из выполненного предназначения. Вон ворон пьет из лужи, и лужа для него стала чашей. А в канаве близ города валяется выброшенная кружка, из которой никто не пьет. Можно ли назвать эту вещь кружкой?
- Чем ты лучше этой кружки? - со слезами спрашивала себя дорога. - Так же сгинешь и никто этого не заметит и не опечалится. А все почему? Потому что не направление выбирает людей, а люди направление. И с этим ничего нельзя поделать. Как старой деве, которую никто не выбрал, приходиться тихо грустить и сожалеть о своей судьбе, понимая, что винить в этой судьбе некого, так и тебе придется влачить жалкое существование и тихо умирать, никому не нужной.
В этот момент прилетел ветер, который дружил с дорогой и часто разговаривал с ней. Ветер был несколько легкомыслен, и имел обыкновение серьезные вопросы жизни обращать чуть ли не в пустяки. Вот и сейчас, услышав мысли дороги, он с улыбкой обратился к ней.
- О чем печалишься, дорога? Не о том ли, что никто не хочет идти туда, куда ты ведешь? Подумай, стоит ли. У людей много дорог, но все они одинаковы.
- В чем же их одинаковость? - спросила дорога.
- В том, что они как бы есть, но на самом деле их нет. Дороги - это условность. Куда бы люди ни приходили, они затем покидают это место и направляются в другое, а потом в третье и так без конца. И совершают этот путь до самой смерти, так и не понимая, что они никуда не идут, или вернее, идут в никуда. Дорога как определенное направление - это иллюзия, обманка. Как ластик стирает карандашный след на бумаге, так время стирает направление пути.
- Это я-то обманка? - обиделась дорога. - Настоящая дорога ведет именно туда, откуда не надо уходить. А мир, который состоит только из мест, откуда надо уходить, этот мир и есть обманка.
- Разве у тебя есть какой-то другой мир? В том мире, в котором мы живем, имеет значение лишь процесс, а не его результат. Вернее, сам процесс и есть тот результат, который нужен. Вот я, ветер, которые живет выше земных условностей (ветер искоса посмотрел, не обидится ли дорога, но та молча слушала) - лечу в любом направлении и даже не задумываюсь ни о каком направлении. Потому что куда бы я ни полетел, я буду в равной степени нужен или не нужен людям. Если повалю яблоню в саду, меня будут ругать последними словами, а если наполню паруса в штиль - превознесут до небес. Но это не зависит от направления моего движения, а только от случайного совпадения или несовпадения моего существования с той или иной потребностью людей. Поэтому движение есть все (хе-хе, как некогда говорил один социал-демократ), а конечная цель - ничто.
- Ничто само движение, если оно никуда не ведет - упрямо возразила дорога. - И люди должны это понимать. Потому что приходит время, когда надо покинуть и этот мир со всеми его дорогами. Для того и нужна истинная дорога, чтобы, уходя, люди могли попасть в нужное место.
- Ну и ладно. Блажен, кто верует - миролюбиво откликнулся ветер и полетел дальше.
Дорога же вновь погрузилась в свои думы. Она вспомнила о прекрасном месте, куда она приводила там, за горизонтом. Долина, скрытая в горах, было сплошь покрыта удивительно красивыми цветами. Там ярко светило солнце и в воздухе был разлит удивительный покой. Тот самый покой, который люди так безуспешно ищут в своей жизни. И дорога знала, что попавший в это место человек не только успокаивается, но и преображается, становится светлым и лучезарным.
Она также знала, скорее интуитивно, что должна выдержать все и не исчезнуть до тех пор, пока по ней хотя бы кто-то не доберется до того места. И что это оправдает всю ее нелегкую и одинокую жизнь. Дорога приободрилась и сказала себе: нет, я просто так не сдамся.
И не сдавалась. Приходили ливни и в их потоках предательски терялись очертания дороги. Но она молча и сосредоточенно удерживала направление, и терпеливо ждала, когда солнце высушит влагу и она снова сможет слабеющей, но все же видимой линией пролегать по полю.
В эти минуты она много думала о тех людях, которые когда-нибудь ее найдут. Ей очень хотелось, чтобы в пути они не потеряли надежду и не повернули назад. Она представляла их мысли, раздумья, даже колебания и неуверенность. Дорога говорила себе, что она на всем пути будет поддерживать людей, говорить им ободряющие слова и убеждать их не покинуть путь. В этих мысленных диалогах дорога черпала силу и обнаруживала, что после них ей легче выживать.
Так шло время, и жизнь дороги все больше становилась похожей на сон. Она часто дремала, и видела сны, а просыпаясь, не сразу понимала где сон, а где реальность.
- Так и усну... навсегда - порой безнадежно думала дорога.
Поэтому, когда однажды в самом начале дороги появился путник, она не сразу поняла, что он идет именно по ней. Дорога внимательно присмотрелась к путнику. Это был немолодой, пожалуй, даже старый мужчина. Плохо одетый, с какой-то старенькой котомкой в руках. Он шел спокойно и слабо улыбался, как человек, которому уже нечего терять.
- Вот он, мой последний путь - пробормотал человек и, прищурившись, посмотрел как дорога уходит к горизонту. - Интересно, найду ли я в конце дороги то, на что надеюсь?
"Конечно, найдешь" - мысленно ответила ему дорога и с тревогой увидела, что этот человек в душе не слишком надеется одолеть долгий путь. "Иди, иди. Я тебе буду помогать" - почти умоляюще произнесла дорога.
Мужчина задумался, но все же двинулся по дороге дальше и сумел пройти довольно значительный отрезок пути, прежде чем утомился. Он сел на обочине и достал из котомки флягу. Тряхнув ее, убедился, что она пуста. Ему хотелось пить, а идти еще предстояло долго.
Дорога мигом оглядела ближайшие окрестности и нашла ямку, в которой было довольно чистой дождевой воды. Она тут же стала нашептывать путнику, чтобы он прошел чуть дальше и посмотрел направо от нее. Хотя путник не слышал ее в привычном понимании этого слова, через минуту он, тем не менее, встал и прошел вперед, а затем посмотрел направо.
Солнечный луч сверкнул на поверхности воды, и обрадованный мужчина поспешил к ямке. Он напился, умылся и набрал полную флягу чистой воды. Путник заметно повеселел, и дорога радовалась вместе с ним.
Постепенно приблизился вечер, а затем стало темнеть. Уставший от долгой ходьбы путник стал выбирать место для ночлега. Дорога предусмотрительно отыскала место, где трава была особенно густа и мягка, и своим неслышным голосом позвала мужчину в это место. Он с наслаждением растянулся на травяном покрове.
Было тепло, и в вышине зажглись яркие звезды. Путник лежал на спине, положив голову на скрещенные на затылке руки, и смотрел вверх. Он думал о своей жизни, которая уже заканчивалась. Не так давно от него ушла жена, с которой он прожил долгие годы. В молодости он был силен и красив, и многие женщины в городе мечтали составить ему пару. Он выбрал ее - не самую красивую, но сказавшую ему, что будет любить его всегда.
Они прожили вместе долго, часто спорили и ссорились, а затем она оставила его ради другого.
А он после этого словно надломился, стал часто болеть и, в конце концов, оказался один, всеми забытый, в своей маленькой комнатке. Ночью он подолгу не спал и прислушивался к звукам такого знакомого и такого чужого мира. Днем шел к окну выглянуть на улицу и бессознательно открывал единственную книгу, лежавшую на этажерке близ окна. Открывал ее почти всегда на одной и той же странице, и читал стихотворение Марины Цветаевой:
...Я бы хотела жить с Вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки, и вечные колокола.
...
И может быть, Вы бы даже меня не любили...
"Вот такая тебе и нужна была" - думал он - "не вечную любовь обещающая, а желающая жить с тобой, даже если бы ты ее не любил". И тогда, продолжило его подсознание, ты бы смог со временем полюбить ее по-настоящему. Вместо одинокой и бессмысленной старости, у тебя была она - та, которая способна любить, даже если нет ответной любви. Только такие и вызывают со временем глубокую и сильную любовь.
"Ладно, ладно... - стряхивал он с себя мечтательность, обращенную в прошлое. - Может быть, на такие чувства была способна только одна Цветаева". Он возвращался к серой будничности очередного дня, и чувствовал, что ему становится все тяжелее.
Тогда он стал думать, что когда-нибудь покинет эту клетку, и найдет нечто, что освободит его от этой сгустившейся тяготы утраченных надежд. Он представлял это нечто в виде Света, который придет и рассеет тьму его жизни, и высветлит его душу. Постепенно желание найти этот Свет в нем окрепло, и мужчина стал даже обращаться мысленно к Свету, спрашивая, как Его можно найти.
И вот вчера неожиданно для себя он собрался и вышел за город к заброшенной дороге. "Такая же одинокая и никому не нужная, как я сам" - подумал мужчина, глядя на дорогу. Но почему-то дорога притягивала, и он чувствовал, что пойдет по ней, не взирая ни на что.
Дорога тихо слушала мысли путника, лежавшего на траве, кивала ему и вздыхала. "У людей все так сложно - думала она. - Некоторые всю жизнь стремятся к тому, что потом окажется им не очень нужным. Другие, наоборот, пренебрегают чем-то, а потеряв, горько плачут".
Но этого путника надо было обязательно довести до места назначения. И дорога попросила ветра тихо повеять прохладой на путника, чтобы тот уснул. Мужчина улыбнулся в темноте, когда почувствовал нежное дуновение ветра, повернулся на бок и уснул. Рано утром он проснулся от громкого щебета птиц, и, отдохнувший, уверенно продолжил путь.
Вскоре дорога свернула в ущелье, затем после нескольких непростых подъемов и спусков вывела к заветной долине. Путник шагнул навстречу морю цветов, света и живительного воздуха. Он широко раскинул руки в стороны, не веря, что человеку может быть так хорошо. "Все, привела..." - счастливо прошептала дорога.
А мужчина все шел и шел, углубляясь в долину, и свет вокруг него становился все ярче. В этом удивительном Свете, который залил долину, удаляющаяся фигура мужчины стала сама светлеть и даже излучать скромный, но приятный свет. Навстречу путнику вышли несколько лучезарных существ, одетых в белые одежды. Они о чем-то стали говорить. Потом все вместе тихо пошли сначала по земле, а потом по воздуху, поднимаясь вверх в сияющее небо, и исчезли в нем через некоторое время. Удивительный неземной Свет тоже исчез вместе с ними. Осталась долина, в которой по-прежнему ярко светило солнце и пели птицы, а легкий ветер покачивал прекрасные цветы.
Дорога после этого дня успокоилась, стала меньше грустить и все чаще пребывала в безмятежном настроении. Она подолгу смотрела на город и его жителей, которые всегда куда-то спешили и не замечали ее. Но дорога не обижалась. "Не любят они, наверное, меня, потому и не обращают внимания" - думала она. Но затем вспоминала путника, его размышления, и говорила себе: "И все же ты хотела бы прожить с этим маленьким городом, где вечные сумерки от незнания Света, и вечные колокола, которых не слышат глухие. И ради одного, прошедшего тобой, стоило жить. Поэтому оставайся дорогой для тех, кто еще помнит о Пути".
По ночам над городом зажигались звезды, люди смотрели на них и гадали, как же им найти дорогу к счастью...
Виталий КАНДАЛИНЦЕВ,
Москва, 2009 г.
Дорога 2
Ровная асфальтовая стрела пронзала некогда пустынную равнину и уверенно вела к горам на горизонте. Это была она, дорога. Давно ушли в прошлое дни, когда по ней никто не ходил, и она почти исчезла среди дикой природы. Одинокий путник, однажды прошедший по ней, открыл для людей дорогу к Свету. По дороге потянулись первые группы желающих посетить легендарную долину. Вскоре движение стало оживленным. Наконец, местные власти покрыли дорогу асфальтом, и по ней помчались автомобили.
В самой долине открылись кафе и вырос небольшой поселок. Дорога стала знаменита, на всех картах она именовалась "Дорогой к Свету". Среди местных дорог считалось большой честью проходить хотя бы вблизи нее. Казалось, что к дороге пришло счастье.
Но в последнее время она все больше грустила. Дорога видела, как неотвратимо люди утрачивают верное понимание цели, к которой она вела. О нет, первые группы, последовавшие по стопам Путника (так почтительно называли первопроходца, ушедшего в Свет), понимали все правильно. Они шли в долину искать духовный Свет, и на тех, кто истинно верил в Него, Свет нисходил. Такие люди покидали долину, светясь от радости, и им невольно оборачивались вслед. Хотя уйти в Свет, как это сделал Путник, больше никому не удавалось.
За первой волной искателей Света последовала вторая, уже значительно большая. Во второй волне преобладали люди, не имевшие ясного представления, какого рода Свет они надеются увидеть в долине. Среди них постепенно укрепилось мнение, что "Свет" означает красивый рассвет, который часто можно было наблюдать в том месте. Вскоре в долине появился отель "Рассвет", предлагавший любоваться фантастическими рассветами из окон его номеров. А дорога к Свету в сознании людей стала просто означать дорогу к этому отелю.
Затем все стало еще проще. Рассветы публике быстро наскучили, и в отель стали приезжать за развлечениями. А какие развлечения могут быть в загородном отеле? На этот несколько странный для искушенных вопрос ответ последовал незамедлительно: в отеле появились девушки на любой вкус.
Теперь дорога уже не радовалась постоянному движению по ней. Она видела, как изо дня в день повторяется одно и то же. Лимузины покатывали к отелю, солидные люди шли в ресторан, потом в номера. Утром сильно помятые от обильной выпивки и ночных приключений господа садились в свои лимузины и мчались в обратном направлении. Затем появлялись такси и забирали проституток. Те выходили с пачками денег в своих сумочках и пустыми глазами. Им не бывало стыдно, но бывало больно, так как с их оплаченными телами клиенты не церемонились. А душой их никто не интересовался. И они сами считали, что душа - это помеха их работе. От этого и становились пустыми глаза путан.
Дорога смолоду любила себя с чем-то или кем-то сравнивать. То с выброшенной кружкой, то с пьяной проституткой. Так и сейчас она мрачно проводила взглядом "ночную бабочку", севшую в такси, и привычно спросила себя: "чем ты лучше этой путаны? Твоим асфальтовым телом охотно пользуются и тоже не церемонятся - швыряют на него и окурки, и бутылки. А до твоей души никому нет дела, так как душа дороги заключена в том, куда она по-настоящему ведет. Этих же людей, которые мчатся по тебе каждый день, ведешь не ты, а их страсти".
Дорога почувствовала, как она одинока. Она посмотрела вверх в надежде увидеть своего старого друга ветра, но он изредка прилетал лишь ночью. Днем ветер не мог преодолеть пелену раскаленной гари, исходившей от сновавших по дороге машин. Дорога нахохлилась и погрузилась в воспоминания.
Она часто вспоминала Путника, с которого началась ее нынешняя жизнь. Ей хотелось, чтобы его путь повторили другие, также прошли по ней и ушли в Свет. В тот первый раз дорога явственно ощутила, как с уходом в Свет Путника и сама она засветилась каким-то внутренним светом, и даже на какое-то время словно взлетела по направлению к небу. Ей пришло на ум, что если по ней уйдет в сияние достаточно людей, то и сама она тоже уйдет в это неземное пространство и соединится там со своими путниками.
От этого дорога стала сильно желать, чтобы в долину по ней приехало как можно больше людей, и чтобы эти люди стали ее истинными путниками. Поначалу казалось, что к этому все и идет. Но затем наступило горькое разочарование. Когда известность дороги достигла своего пика, про нее забыли. Забыли, куда она на самом деле ведет. А ездить стали туда, куда можно было легко попасть и вообще без дороги.
Когда она осознала, что произошло, то стала метаться, словно в бреду. "Неужели моя душа так и будет погребена в этом физическом теле? - лихорадочно думала дорога. - И что будет со мной потом, когда полотно разрушится, а я стану ненужной, как это часто бывает в этом тленном мире?"
Ответ дорога не находила, и потому в слезах мысленно обращалась к Путнику: "Ты знал, куда надо идти, и Свет принял тебя. Неужели ты не можешь хотя бы кого-то позвать за собой? Я бы провела этого человека осторожнее и заботливее, чем мать своего ребенка..."
Потом дорога спохватывалась, что Путник уже далеко, и, наверное, не может ее слышать. Тогда она сникала, и надолго замолкала, а ее друг ветер, пролетая высоко над ней, только вздыхал: в такое время взор дороги становился пустым. Казалось, что она угасает и скоро потеряет ко всему интерес.
Но однажды дороге приснился Путник. Он шел над дорогой по какой-то светящейся полосе, и как только дорога заметила его, тут же сказал ей:
- Я иду по твоей душе и слышал, как ты меня звала на помощь. Терпи, помощь будет. Однажды по тебе пройдет второй Путник, который тоже уйдет в Свет. И твоя жизнь после этого изменится.
Дорога проснулась и подумала, какой ей приснился замечательный сон. Теперь у нее появилась робкая надежда, что сон, возможно, вещий. Она приободрилась и сказала мысленно Путнику: "Нет, я так просто не сдамся. Я не сдамся ради твоей памяти".
И не сдавалась. Она перестала отводить глаза от девушек известного рода, наоборот, заприметила одну и стала частенько за ней наблюдать. Та особенно ничем не выделялась. Это была невысокая шатенка, ее возраст уже приближался к среднему. Дороге нравилось, что шатенка, прежде чем уехать на такси, внимательно рассматривала ее, медленно скользя взглядом по асфальтовому полотну до самого поворота.
- Что, родственную душу узнала? - шутливо обращалась к шатенке дорога. Девушка, естественно, не могла слышать беззвучный голос дороги, но о чем-то задумывалась. Чтобы скрасить свое одиночество, дорога, когда женщина выходила к ней утром, стала разговаривать с ней.
- Понимаешь - втолковывала она шатенке - доля у нас, в сущности, одна. И ты, и я нужны другим, так сказать, утилитарно. Ну, прокатиться разок-другой по тебе или по мне, и не задуматься при этом, кто ты или я по своей сути. От этого мы одиноки, ибо мы есть то, что составляет нашу суть. И плачем мы украдкой по одной и той же причине - потому что уже теряем веру, что кто-то когда-то нас поймет. Но без этой веры выдержать нашу долю нельзя, мы сломаемся. Меньше пей и не сдавайся!
Шатенка задумчиво прятала в сумочку фляжку с виски, и почти механически вспоминала о том, что произошло в ее жизни. Когда-то давно она увлеклась парнем, и ей показалось, что она встретила, наконец, того, перед кем раскроется как цветок и будет цвести всю жизнь. Она танцевала с ним до упада в ночных клубах и пила от радости почти до бесчувствия.
В одну из таких ночей ее возлюбленный исчез, а она почему-то попала в лапы сутенеров. Затем после многих перепродаж оказалась здесь. В ее душе навсегда застыло недоумение. Она никогда не могла понять тех, кто бил ногой доверчиво подошедшего котенка, или плевал на цветок. Но она поняла, что люди способны к жестокому и безжалостному предательству.
Все эти годы шатенка выживала, как могла. Вырваться из западни не удавалось, и она держалась только надеждой на чудо. Надеждой, которую никому не открывала, и которая стала таять. Она понимала, что если надежда будет утрачена, то на смену ей придет тупое безразличие, в котором душа человеческая быстро угасает.
Шатенка пыталась за что-то зацепиться, чтобы сохранить свою надежду. Ей так хотелось поговорить с кем-то понимающим, и она порывалась мысленно заговорить даже с дорогой, по которой приезжала сюда. Но боялась это сделать, думая, что сходит с ума. В такие минуты она встряхивала головой, как бы освобождаясь от своих мыслей, и старалась больше ни о чем не думать.
Дорога проникала в мысли шатенки и очень ее жалела. Сопричастность к изломанной чужой жизни отвлекала дорогу от собственной нелегкой судьбы. И она коротала день за днем, смирившись с той неопределенностью, в которой жила. Однажды среди бела дня прилетел ветер, что было редкостью, и дорога даже вздрогнула от неожиданности. Ветер торопливо сказал ей:
- Там, вначале... он уже идет!
И улетел, так как не мог переносить бензинового смрада. "Кто идет?" - удивленно подумала дорога. И вдруг поняла. Она моментально переместилась в сознании к своему началу. И увидела, как из только что припарковавшейся машины выбрался загорелый мужчина в кожаной куртке.
Он небрежно хлопнул дверью и застыл, рассматривая дорогу. Потом вынул из куртки ключи от машины и сильно сжал их в руке. Было видно, что мужчина о чем-то напряженно раздумывал. Неожиданно он резким движением выбросил ключи в придорожные кусты и спокойно, но решительно пошел по дороге.
Мужчина шел, и думал о том, что привело его сюда. Свои сорок лет он прожил сравнительно недурно. Получил образование, занялся бизнесом, и после двух-трех мелких неудач стал хозяином небольшой, но преуспевающей фирмы. Радость от успеха быстро прошла, и он стал задумываться, а какой, собственно, смысл имеет его жизнь?
Как молнией его пронзила мысль, что она, эта его жизнь, абсолютно заурядна и предсказуема. За деловым успехом придут испытания, и надо будет снова бороться за выживание. Если женится, то жена с высокой вероятностью уйдет к другому мужчине через несколько лет. А то и раньше. Ведь женщины стали так высоко ценить себя, и вечно видят в следующем своем избраннике, наконец, достойного себя. Но потом все равно приходят к выводу, что есть еще более достойный.
Да и мужчины ведут себя так же. Поэтому в жизни только и остается ждать, когда предадут тебя, или предашь ты сам. Никакой разницы между двумя этими вариантами нет. Кроме одной: когда предают тебя, ты негодуешь и выставляешь себя праведником или праведницей; когда предаешь ты, то всегда безразлично говоришь противоположной стороне, что вся вина лежит на ней.
На определенном этапе своих размышлений он пришел к выводу, что вся жизнь на земле протекает под знаком предательства. Обманывают и предают люди, собственные надежды и желания, даже собственное я имеет такой же предательский характер. Но тогда получается, что в жизни так мало настоящего... И стоит ли после этого за нее и ее "блага" цепляться?
Так он стал дауншифтером. Продал фирму, вырученные деньги разместил в надежные депозиты. Получившийся процентный доход был достаточен для скромной жизни где-нибудь на океанском побережье. Он избрал довольно уединенное, если не сказать пустынное, место. Лежа в гамаке, натянутом между пальмами, подолгу смотрел на волны и слушал шум прибоя. Пытался медитировать. А также раз в несколько дней отправлялся в соседнее селение за продуктами и для общения в баре с несколькими такими же дауншифтерами.
Однажды он задержался в баре на всю ночь. Его собеседник рассказал ему про дорогу к Свету, Путника и легенду о том, что по следам первого Путника обязательно уйдет в Свет следующий. Рассказ настолько поразил его, что он долго выспрашивал малейшие подробности истории, пока не узнал почти все, что было известно про дорогу. Перспектива уйти через таинственный переход во внеземное пространство Света поразила его. Это совсем не то, что удалось сделать ему. Он ушел "от" - от переменчивости, обманчивости земной жизни, но ушел ценой одиночества. Которая, как он понимал, не будет маленькой.
Уйти же "в" - в иной мир, где есть настоящие, истинные ценности жизни, это, конечно, было куда более радикальное решение. Когда его собеседник удалился, он еще долго, до самого утра, сидел в баре. И чувствовал, как неведомая дорога к Свету все сильнее влечет его к себе.
На следующий день дауншифтер направился к своему отдаленному бунгало. Там он обнаружил, что ночной шторм полностью разрушил его жилище. Он понял, что если бы прошедшую ночь он решил провести в бунгало, то бы, вероятно, погиб. "Это судьба" - сразу решил мужчина и ни на минуту не усомнился в сделанном выводе.
Вскоре он уже мчался на автомобиле к месту, где начиналась дорога к Свету. Все время думая о том, сколько у него шансов из миллиона, что удастся уйти в Свет. Он решил максимально точно повторить действия первого Путника: пройти дорогу пешком, заночевать на открытом воздухе на полпути. И вот он приехал, вылез из машины и идет по дороге. Что-то ему мешает... Ах да, ключи. Ниточка в прошлое, которую надо оборвать. Мужчина резким движением выбрасывает ключи.
Дорога с интересом наблюдала за путником. Она улыбнулась, когда увидела, что тот начал думать о том, каким был первый Путник. "Да таким же, как ты - ласково шепнула ему дорога. - Все оставил ради Света. Иди же, не бойся. Он ждет тебя в долине".
Мужчина пошел увереннее, с каждым шагом приближаясь к цели. Шел долго, к вечеру дорога тихо подала ему знак остановиться. "Здесь" - указала она, и путник увидел неподалеку от дороги ключ. Он подошел и напился чистой воды. "Наверное, здесь пил воду и первый Путник" - решил он. Дорога кивнула, так как знала, что на месте ямки, где пил воду первый Путник, впоследствии забил ключ.
"Пора подумать о ночлеге" - подумал мужчина, и сошел с дороги. Отойдя немного в сторону, увидел ровное место, покрытое густой и мягкой травой. Он с наслаждением растянулся на траве и стал смотреть в небо, где уже зажигались звезды. Уставший путник подумал о том, что порой самое главное в жизни начинается неожиданно и происходит совсем обыденно. Повеял тихий и приятный ветерок, и мужчина заснул.
Дорога поблагодарила ветра, что тот без просьб прилетел к путнику. Помолчав, спросила, остался ли ветер таким же свободным и независимым от всех, каким она его знала раньше.
- Знаешь, дорога - отвечал ветер - свобода состоит не только в свободе "от" чего-то, но и в свободе "для" чего-то. Освободиться от зла можно только для добра. А добр ты тогда, когда появляешься там, где нужен, и ничего не требуешь взамен.
- По-прежнему философствуешь - заметила дорога. - Но любая философия примитивна, если она не имеет в себе правильного решения о добре и зле.
- Ты права - откликнулся ветер. - Зло не прекращается злом, а только умножается. Лишь добро способно победить зло.
- Ну что ж. Этот - кивнула дорога в сторону спящего путника - понял это. А потому и пройдет в Свет.
Ранним утром мужчина продолжил свой путь и пришел в долину. На балконе отеля стояла шатенка и наблюдала восход солнца. В этот день восход был необычайно красив. Шатенка раньше стала замечать, что восходы в долине становятся все бледнее и перестают отличаться от восходов в других, менее примечательных местах. Она не могла объяснить, почему так происходит. Как не могла и сейчас понять причину необычного рассвета, который наполнил округу тонким и сильным сиянием.
Внимание шатенки привлек мужчина, который пришел по дороге и, не останавливаясь, шел навстречу рассвету. Неожиданно сияние словно сгустилось вокруг него, и шатенка увидела, как мужчина остановился перед чьей-то светлой фигурой. Они о чем-то заговорили, потом пошли к рассвету, поднимаясь вверх и стали постепенно исчезать в небе. Вдруг над дорогой взмыло какое-то светлое облако и поплыло за двумя фигурами, растворяющимися в небесной синеве. Это была душа дороги, которая тоже, наконец, получила свободу.
- Дорога! Ты уходишь? - закричала шатенка, не боясь, что персонал отеля примет ее за сумасшедшую.
- Да! - ответила дорога. - Я ухожу туда, куда вела и все время звала других. Так поступай и ты, зови к Свету этот слепой народ, который считает себя зрячим и духовным. Будь сама им дорогой! И неси крест одиночества и забвения ради немногих истинных Путников. Через это придешь ко мне, и будешь со мной.
С этими словами светлая душа дороги взмыла вверх и ушла в неземное сияние, которое вскоре исчезло.
Виталий КАНДАЛИНЦЕВ,
Москва, 2010 г.
Решила повторить первую часть и разместить их теперь рядом – для большего впечатления.
Дорога
Она шла неприметной линией по пустынной равнине, местами неожиданно прерываясь, как строка, невпопад разделенная многоточием. Редкие дожди постепенно размывали ее, и она со временем стала терять свои очертания, некогда четкие и уверенные. Любая дорога куда-то ведет, и эта тоже куда-то вела. Но куда - об этом знала теперь, наверное, только она одна.
Дорога начиналась в поле за городом и шла просто к горизонту. И там терялась в отдаленных горах. Пышное разнотравье окружало ее, и она словно куталась в благоухающий ковер полевых цветов и трав. По ней долго никто не ходил, и дорога стала стыдиться себя.
- Эх ты, дорога.... - бывало, ворчала она на себя, когда первые лучи солнца оживляли округу после тихой ночи. - Одно только название. Кто идет тобой? То-то, что никто. А если никто не идет, то ты и не дорога вовсе, а так, случайный шрам на матушке-земле.
Дорога пыталась чувствовать себя уверенной и насмешливой, что свойственно было ей в молодости, но у нее не получалось и она быстро сникала. Грустные мысли текли в ее сознании, и среди них доминировала одна. О том, что право называться чем-то вытекает не из формы или устройства чего-то, но лишь из выполненного предназначения. Вон ворон пьет из лужи, и лужа для него стала чашей. А в канаве близ города валяется выброшенная кружка, из которой никто не пьет. Можно ли назвать эту вещь кружкой?
- Чем ты лучше этой кружки? - со слезами спрашивала себя дорога. - Так же сгинешь и никто этого не заметит и не опечалится. А все почему? Потому что не направление выбирает людей, а люди направление. И с этим ничего нельзя поделать. Как старой деве, которую никто не выбрал, приходиться тихо грустить и сожалеть о своей судьбе, понимая, что винить в этой судьбе некого, так и тебе придется влачить жалкое существование и тихо умирать, никому не нужной.
В этот момент прилетел ветер, который дружил с дорогой и часто разговаривал с ней. Ветер был несколько легкомыслен, и имел обыкновение серьезные вопросы жизни обращать чуть ли не в пустяки. Вот и сейчас, услышав мысли дороги, он с улыбкой обратился к ней.
- О чем печалишься, дорога? Не о том ли, что никто не хочет идти туда, куда ты ведешь? Подумай, стоит ли. У людей много дорог, но все они одинаковы.
- В чем же их одинаковость? - спросила дорога.
- В том, что они как бы есть, но на самом деле их нет. Дороги - это условность. Куда бы люди ни приходили, они затем покидают это место и направляются в другое, а потом в третье и так без конца. И совершают этот путь до самой смерти, так и не понимая, что они никуда не идут, или вернее, идут в никуда. Дорога как определенное направление - это иллюзия, обманка. Как ластик стирает карандашный след на бумаге, так время стирает направление пути.
- Это я-то обманка? - обиделась дорога. - Настоящая дорога ведет именно туда, откуда не надо уходить. А мир, который состоит только из мест, откуда надо уходить, этот мир и есть обманка.
- Разве у тебя есть какой-то другой мир? В том мире, в котором мы живем, имеет значение лишь процесс, а не его результат. Вернее, сам процесс и есть тот результат, который нужен. Вот я, ветер, которые живет выше земных условностей (ветер искоса посмотрел, не обидится ли дорога, но та молча слушала) - лечу в любом направлении и даже не задумываюсь ни о каком направлении. Потому что куда бы я ни полетел, я буду в равной степени нужен или не нужен людям. Если повалю яблоню в саду, меня будут ругать последними словами, а если наполню паруса в штиль - превознесут до небес. Но это не зависит от направления моего движения, а только от случайного совпадения или несовпадения моего существования с той или иной потребностью людей. Поэтому движение есть все (хе-хе, как некогда говорил один социал-демократ), а конечная цель - ничто.
- Ничто само движение, если оно никуда не ведет - упрямо возразила дорога. - И люди должны это понимать. Потому что приходит время, когда надо покинуть и этот мир со всеми его дорогами. Для того и нужна истинная дорога, чтобы, уходя, люди могли попасть в нужное место.
- Ну и ладно. Блажен, кто верует - миролюбиво откликнулся ветер и полетел дальше.
Дорога же вновь погрузилась в свои думы. Она вспомнила о прекрасном месте, куда она приводила там, за горизонтом. Долина, скрытая в горах, было сплошь покрыта удивительно красивыми цветами. Там ярко светило солнце и в воздухе был разлит удивительный покой. Тот самый покой, который люди так безуспешно ищут в своей жизни. И дорога знала, что попавший в это место человек не только успокаивается, но и преображается, становится светлым и лучезарным.
Она также знала, скорее интуитивно, что должна выдержать все и не исчезнуть до тех пор, пока по ней хотя бы кто-то не доберется до того места. И что это оправдает всю ее нелегкую и одинокую жизнь. Дорога приободрилась и сказала себе: нет, я просто так не сдамся.
И не сдавалась. Приходили ливни и в их потоках предательски терялись очертания дороги. Но она молча и сосредоточенно удерживала направление, и терпеливо ждала, когда солнце высушит влагу и она снова сможет слабеющей, но все же видимой линией пролегать по полю.
В эти минуты она много думала о тех людях, которые когда-нибудь ее найдут. Ей очень хотелось, чтобы в пути они не потеряли надежду и не повернули назад. Она представляла их мысли, раздумья, даже колебания и неуверенность. Дорога говорила себе, что она на всем пути будет поддерживать людей, говорить им ободряющие слова и убеждать их не покинуть путь. В этих мысленных диалогах дорога черпала силу и обнаруживала, что после них ей легче выживать.
Так шло время, и жизнь дороги все больше становилась похожей на сон. Она часто дремала, и видела сны, а просыпаясь, не сразу понимала где сон, а где реальность.
- Так и усну... навсегда - порой безнадежно думала дорога.
Поэтому, когда однажды в самом начале дороги появился путник, она не сразу поняла, что он идет именно по ней. Дорога внимательно присмотрелась к путнику. Это был немолодой, пожалуй, даже старый мужчина. Плохо одетый, с какой-то старенькой котомкой в руках. Он шел спокойно и слабо улыбался, как человек, которому уже нечего терять.
- Вот он, мой последний путь - пробормотал человек и, прищурившись, посмотрел как дорога уходит к горизонту. - Интересно, найду ли я в конце дороги то, на что надеюсь?
"Конечно, найдешь" - мысленно ответила ему дорога и с тревогой увидела, что этот человек в душе не слишком надеется одолеть долгий путь. "Иди, иди. Я тебе буду помогать" - почти умоляюще произнесла дорога.
Мужчина задумался, но все же двинулся по дороге дальше и сумел пройти довольно значительный отрезок пути, прежде чем утомился. Он сел на обочине и достал из котомки флягу. Тряхнув ее, убедился, что она пуста. Ему хотелось пить, а идти еще предстояло долго.
Дорога мигом оглядела ближайшие окрестности и нашла ямку, в которой было довольно чистой дождевой воды. Она тут же стала нашептывать путнику, чтобы он прошел чуть дальше и посмотрел направо от нее. Хотя путник не слышал ее в привычном понимании этого слова, через минуту он, тем не менее, встал и прошел вперед, а затем посмотрел направо.
Солнечный луч сверкнул на поверхности воды, и обрадованный мужчина поспешил к ямке. Он напился, умылся и набрал полную флягу чистой воды. Путник заметно повеселел, и дорога радовалась вместе с ним.
Постепенно приблизился вечер, а затем стало темнеть. Уставший от долгой ходьбы путник стал выбирать место для ночлега. Дорога предусмотрительно отыскала место, где трава была особенно густа и мягка, и своим неслышным голосом позвала мужчину в это место. Он с наслаждением растянулся на травяном покрове.
Было тепло, и в вышине зажглись яркие звезды. Путник лежал на спине, положив голову на скрещенные на затылке руки, и смотрел вверх. Он думал о своей жизни, которая уже заканчивалась. Не так давно от него ушла жена, с которой он прожил долгие годы. В молодости он был силен и красив, и многие женщины в городе мечтали составить ему пару. Он выбрал ее - не самую красивую, но сказавшую ему, что будет любить его всегда.
Они прожили вместе долго, часто спорили и ссорились, а затем она оставила его ради другого.
А он после этого словно надломился, стал часто болеть и, в конце концов, оказался один, всеми забытый, в своей маленькой комнатке. Ночью он подолгу не спал и прислушивался к звукам такого знакомого и такого чужого мира. Днем шел к окну выглянуть на улицу и бессознательно открывал единственную книгу, лежавшую на этажерке близ окна. Открывал ее почти всегда на одной и той же странице, и читал стихотворение Марины Цветаевой:
...Я бы хотела жить с Вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки, и вечные колокола.
...
И может быть, Вы бы даже меня не любили...
"Вот такая тебе и нужна была" - думал он - "не вечную любовь обещающая, а желающая жить с тобой, даже если бы ты ее не любил". И тогда, продолжило его подсознание, ты бы смог со временем полюбить ее по-настоящему. Вместо одинокой и бессмысленной старости, у тебя была она - та, которая способна любить, даже если нет ответной любви. Только такие и вызывают со временем глубокую и сильную любовь.
"Ладно, ладно... - стряхивал он с себя мечтательность, обращенную в прошлое. - Может быть, на такие чувства была способна только одна Цветаева". Он возвращался к серой будничности очередного дня, и чувствовал, что ему становится все тяжелее.
Тогда он стал думать, что когда-нибудь покинет эту клетку, и найдет нечто, что освободит его от этой сгустившейся тяготы утраченных надежд. Он представлял это нечто в виде Света, который придет и рассеет тьму его жизни, и высветлит его душу. Постепенно желание найти этот Свет в нем окрепло, и мужчина стал даже обращаться мысленно к Свету, спрашивая, как Его можно найти.
И вот вчера неожиданно для себя он собрался и вышел за город к заброшенной дороге. "Такая же одинокая и никому не нужная, как я сам" - подумал мужчина, глядя на дорогу. Но почему-то дорога притягивала, и он чувствовал, что пойдет по ней, не взирая ни на что.
Дорога тихо слушала мысли путника, лежавшего на траве, кивала ему и вздыхала. "У людей все так сложно - думала она. - Некоторые всю жизнь стремятся к тому, что потом окажется им не очень нужным. Другие, наоборот, пренебрегают чем-то, а потеряв, горько плачут".
Но этого путника надо было обязательно довести до места назначения. И дорога попросила ветра тихо повеять прохладой на путника, чтобы тот уснул. Мужчина улыбнулся в темноте, когда почувствовал нежное дуновение ветра, повернулся на бок и уснул. Рано утром он проснулся от громкого щебета птиц, и, отдохнувший, уверенно продолжил путь.
Вскоре дорога свернула в ущелье, затем после нескольких непростых подъемов и спусков вывела к заветной долине. Путник шагнул навстречу морю цветов, света и живительного воздуха. Он широко раскинул руки в стороны, не веря, что человеку может быть так хорошо. "Все, привела..." - счастливо прошептала дорога.
А мужчина все шел и шел, углубляясь в долину, и свет вокруг него становился все ярче. В этом удивительном Свете, который залил долину, удаляющаяся фигура мужчины стала сама светлеть и даже излучать скромный, но приятный свет. Навстречу путнику вышли несколько лучезарных существ, одетых в белые одежды. Они о чем-то стали говорить. Потом все вместе тихо пошли сначала по земле, а потом по воздуху, поднимаясь вверх в сияющее небо, и исчезли в нем через некоторое время. Удивительный неземной Свет тоже исчез вместе с ними. Осталась долина, в которой по-прежнему ярко светило солнце и пели птицы, а легкий ветер покачивал прекрасные цветы.
Дорога после этого дня успокоилась, стала меньше грустить и все чаще пребывала в безмятежном настроении. Она подолгу смотрела на город и его жителей, которые всегда куда-то спешили и не замечали ее. Но дорога не обижалась. "Не любят они, наверное, меня, потому и не обращают внимания" - думала она. Но затем вспоминала путника, его размышления, и говорила себе: "И все же ты хотела бы прожить с этим маленьким городом, где вечные сумерки от незнания Света, и вечные колокола, которых не слышат глухие. И ради одного, прошедшего тобой, стоило жить. Поэтому оставайся дорогой для тех, кто еще помнит о Пути".
По ночам над городом зажигались звезды, люди смотрели на них и гадали, как же им найти дорогу к счастью...
Виталий КАНДАЛИНЦЕВ,
Москва, 2009 г.
Дорога 2
Ровная асфальтовая стрела пронзала некогда пустынную равнину и уверенно вела к горам на горизонте. Это была она, дорога. Давно ушли в прошлое дни, когда по ней никто не ходил, и она почти исчезла среди дикой природы. Одинокий путник, однажды прошедший по ней, открыл для людей дорогу к Свету. По дороге потянулись первые группы желающих посетить легендарную долину. Вскоре движение стало оживленным. Наконец, местные власти покрыли дорогу асфальтом, и по ней помчались автомобили.
В самой долине открылись кафе и вырос небольшой поселок. Дорога стала знаменита, на всех картах она именовалась "Дорогой к Свету". Среди местных дорог считалось большой честью проходить хотя бы вблизи нее. Казалось, что к дороге пришло счастье.
Но в последнее время она все больше грустила. Дорога видела, как неотвратимо люди утрачивают верное понимание цели, к которой она вела. О нет, первые группы, последовавшие по стопам Путника (так почтительно называли первопроходца, ушедшего в Свет), понимали все правильно. Они шли в долину искать духовный Свет, и на тех, кто истинно верил в Него, Свет нисходил. Такие люди покидали долину, светясь от радости, и им невольно оборачивались вслед. Хотя уйти в Свет, как это сделал Путник, больше никому не удавалось.
За первой волной искателей Света последовала вторая, уже значительно большая. Во второй волне преобладали люди, не имевшие ясного представления, какого рода Свет они надеются увидеть в долине. Среди них постепенно укрепилось мнение, что "Свет" означает красивый рассвет, который часто можно было наблюдать в том месте. Вскоре в долине появился отель "Рассвет", предлагавший любоваться фантастическими рассветами из окон его номеров. А дорога к Свету в сознании людей стала просто означать дорогу к этому отелю.
Затем все стало еще проще. Рассветы публике быстро наскучили, и в отель стали приезжать за развлечениями. А какие развлечения могут быть в загородном отеле? На этот несколько странный для искушенных вопрос ответ последовал незамедлительно: в отеле появились девушки на любой вкус.
Теперь дорога уже не радовалась постоянному движению по ней. Она видела, как изо дня в день повторяется одно и то же. Лимузины покатывали к отелю, солидные люди шли в ресторан, потом в номера. Утром сильно помятые от обильной выпивки и ночных приключений господа садились в свои лимузины и мчались в обратном направлении. Затем появлялись такси и забирали проституток. Те выходили с пачками денег в своих сумочках и пустыми глазами. Им не бывало стыдно, но бывало больно, так как с их оплаченными телами клиенты не церемонились. А душой их никто не интересовался. И они сами считали, что душа - это помеха их работе. От этого и становились пустыми глаза путан.
Дорога смолоду любила себя с чем-то или кем-то сравнивать. То с выброшенной кружкой, то с пьяной проституткой. Так и сейчас она мрачно проводила взглядом "ночную бабочку", севшую в такси, и привычно спросила себя: "чем ты лучше этой путаны? Твоим асфальтовым телом охотно пользуются и тоже не церемонятся - швыряют на него и окурки, и бутылки. А до твоей души никому нет дела, так как душа дороги заключена в том, куда она по-настоящему ведет. Этих же людей, которые мчатся по тебе каждый день, ведешь не ты, а их страсти".
Дорога почувствовала, как она одинока. Она посмотрела вверх в надежде увидеть своего старого друга ветра, но он изредка прилетал лишь ночью. Днем ветер не мог преодолеть пелену раскаленной гари, исходившей от сновавших по дороге машин. Дорога нахохлилась и погрузилась в воспоминания.
Она часто вспоминала Путника, с которого началась ее нынешняя жизнь. Ей хотелось, чтобы его путь повторили другие, также прошли по ней и ушли в Свет. В тот первый раз дорога явственно ощутила, как с уходом в Свет Путника и сама она засветилась каким-то внутренним светом, и даже на какое-то время словно взлетела по направлению к небу. Ей пришло на ум, что если по ней уйдет в сияние достаточно людей, то и сама она тоже уйдет в это неземное пространство и соединится там со своими путниками.
От этого дорога стала сильно желать, чтобы в долину по ней приехало как можно больше людей, и чтобы эти люди стали ее истинными путниками. Поначалу казалось, что к этому все и идет. Но затем наступило горькое разочарование. Когда известность дороги достигла своего пика, про нее забыли. Забыли, куда она на самом деле ведет. А ездить стали туда, куда можно было легко попасть и вообще без дороги.
Когда она осознала, что произошло, то стала метаться, словно в бреду. "Неужели моя душа так и будет погребена в этом физическом теле? - лихорадочно думала дорога. - И что будет со мной потом, когда полотно разрушится, а я стану ненужной, как это часто бывает в этом тленном мире?"
Ответ дорога не находила, и потому в слезах мысленно обращалась к Путнику: "Ты знал, куда надо идти, и Свет принял тебя. Неужели ты не можешь хотя бы кого-то позвать за собой? Я бы провела этого человека осторожнее и заботливее, чем мать своего ребенка..."
Потом дорога спохватывалась, что Путник уже далеко, и, наверное, не может ее слышать. Тогда она сникала, и надолго замолкала, а ее друг ветер, пролетая высоко над ней, только вздыхал: в такое время взор дороги становился пустым. Казалось, что она угасает и скоро потеряет ко всему интерес.
Но однажды дороге приснился Путник. Он шел над дорогой по какой-то светящейся полосе, и как только дорога заметила его, тут же сказал ей:
- Я иду по твоей душе и слышал, как ты меня звала на помощь. Терпи, помощь будет. Однажды по тебе пройдет второй Путник, который тоже уйдет в Свет. И твоя жизнь после этого изменится.
Дорога проснулась и подумала, какой ей приснился замечательный сон. Теперь у нее появилась робкая надежда, что сон, возможно, вещий. Она приободрилась и сказала мысленно Путнику: "Нет, я так просто не сдамся. Я не сдамся ради твоей памяти".
И не сдавалась. Она перестала отводить глаза от девушек известного рода, наоборот, заприметила одну и стала частенько за ней наблюдать. Та особенно ничем не выделялась. Это была невысокая шатенка, ее возраст уже приближался к среднему. Дороге нравилось, что шатенка, прежде чем уехать на такси, внимательно рассматривала ее, медленно скользя взглядом по асфальтовому полотну до самого поворота.
- Что, родственную душу узнала? - шутливо обращалась к шатенке дорога. Девушка, естественно, не могла слышать беззвучный голос дороги, но о чем-то задумывалась. Чтобы скрасить свое одиночество, дорога, когда женщина выходила к ней утром, стала разговаривать с ней.
- Понимаешь - втолковывала она шатенке - доля у нас, в сущности, одна. И ты, и я нужны другим, так сказать, утилитарно. Ну, прокатиться разок-другой по тебе или по мне, и не задуматься при этом, кто ты или я по своей сути. От этого мы одиноки, ибо мы есть то, что составляет нашу суть. И плачем мы украдкой по одной и той же причине - потому что уже теряем веру, что кто-то когда-то нас поймет. Но без этой веры выдержать нашу долю нельзя, мы сломаемся. Меньше пей и не сдавайся!
Шатенка задумчиво прятала в сумочку фляжку с виски, и почти механически вспоминала о том, что произошло в ее жизни. Когда-то давно она увлеклась парнем, и ей показалось, что она встретила, наконец, того, перед кем раскроется как цветок и будет цвести всю жизнь. Она танцевала с ним до упада в ночных клубах и пила от радости почти до бесчувствия.
В одну из таких ночей ее возлюбленный исчез, а она почему-то попала в лапы сутенеров. Затем после многих перепродаж оказалась здесь. В ее душе навсегда застыло недоумение. Она никогда не могла понять тех, кто бил ногой доверчиво подошедшего котенка, или плевал на цветок. Но она поняла, что люди способны к жестокому и безжалостному предательству.
Все эти годы шатенка выживала, как могла. Вырваться из западни не удавалось, и она держалась только надеждой на чудо. Надеждой, которую никому не открывала, и которая стала таять. Она понимала, что если надежда будет утрачена, то на смену ей придет тупое безразличие, в котором душа человеческая быстро угасает.
Шатенка пыталась за что-то зацепиться, чтобы сохранить свою надежду. Ей так хотелось поговорить с кем-то понимающим, и она порывалась мысленно заговорить даже с дорогой, по которой приезжала сюда. Но боялась это сделать, думая, что сходит с ума. В такие минуты она встряхивала головой, как бы освобождаясь от своих мыслей, и старалась больше ни о чем не думать.
Дорога проникала в мысли шатенки и очень ее жалела. Сопричастность к изломанной чужой жизни отвлекала дорогу от собственной нелегкой судьбы. И она коротала день за днем, смирившись с той неопределенностью, в которой жила. Однажды среди бела дня прилетел ветер, что было редкостью, и дорога даже вздрогнула от неожиданности. Ветер торопливо сказал ей:
- Там, вначале... он уже идет!
И улетел, так как не мог переносить бензинового смрада. "Кто идет?" - удивленно подумала дорога. И вдруг поняла. Она моментально переместилась в сознании к своему началу. И увидела, как из только что припарковавшейся машины выбрался загорелый мужчина в кожаной куртке.
Он небрежно хлопнул дверью и застыл, рассматривая дорогу. Потом вынул из куртки ключи от машины и сильно сжал их в руке. Было видно, что мужчина о чем-то напряженно раздумывал. Неожиданно он резким движением выбросил ключи в придорожные кусты и спокойно, но решительно пошел по дороге.
Мужчина шел, и думал о том, что привело его сюда. Свои сорок лет он прожил сравнительно недурно. Получил образование, занялся бизнесом, и после двух-трех мелких неудач стал хозяином небольшой, но преуспевающей фирмы. Радость от успеха быстро прошла, и он стал задумываться, а какой, собственно, смысл имеет его жизнь?
Как молнией его пронзила мысль, что она, эта его жизнь, абсолютно заурядна и предсказуема. За деловым успехом придут испытания, и надо будет снова бороться за выживание. Если женится, то жена с высокой вероятностью уйдет к другому мужчине через несколько лет. А то и раньше. Ведь женщины стали так высоко ценить себя, и вечно видят в следующем своем избраннике, наконец, достойного себя. Но потом все равно приходят к выводу, что есть еще более достойный.
Да и мужчины ведут себя так же. Поэтому в жизни только и остается ждать, когда предадут тебя, или предашь ты сам. Никакой разницы между двумя этими вариантами нет. Кроме одной: когда предают тебя, ты негодуешь и выставляешь себя праведником или праведницей; когда предаешь ты, то всегда безразлично говоришь противоположной стороне, что вся вина лежит на ней.
На определенном этапе своих размышлений он пришел к выводу, что вся жизнь на земле протекает под знаком предательства. Обманывают и предают люди, собственные надежды и желания, даже собственное я имеет такой же предательский характер. Но тогда получается, что в жизни так мало настоящего... И стоит ли после этого за нее и ее "блага" цепляться?
Так он стал дауншифтером. Продал фирму, вырученные деньги разместил в надежные депозиты. Получившийся процентный доход был достаточен для скромной жизни где-нибудь на океанском побережье. Он избрал довольно уединенное, если не сказать пустынное, место. Лежа в гамаке, натянутом между пальмами, подолгу смотрел на волны и слушал шум прибоя. Пытался медитировать. А также раз в несколько дней отправлялся в соседнее селение за продуктами и для общения в баре с несколькими такими же дауншифтерами.
Однажды он задержался в баре на всю ночь. Его собеседник рассказал ему про дорогу к Свету, Путника и легенду о том, что по следам первого Путника обязательно уйдет в Свет следующий. Рассказ настолько поразил его, что он долго выспрашивал малейшие подробности истории, пока не узнал почти все, что было известно про дорогу. Перспектива уйти через таинственный переход во внеземное пространство Света поразила его. Это совсем не то, что удалось сделать ему. Он ушел "от" - от переменчивости, обманчивости земной жизни, но ушел ценой одиночества. Которая, как он понимал, не будет маленькой.
Уйти же "в" - в иной мир, где есть настоящие, истинные ценности жизни, это, конечно, было куда более радикальное решение. Когда его собеседник удалился, он еще долго, до самого утра, сидел в баре. И чувствовал, как неведомая дорога к Свету все сильнее влечет его к себе.
На следующий день дауншифтер направился к своему отдаленному бунгало. Там он обнаружил, что ночной шторм полностью разрушил его жилище. Он понял, что если бы прошедшую ночь он решил провести в бунгало, то бы, вероятно, погиб. "Это судьба" - сразу решил мужчина и ни на минуту не усомнился в сделанном выводе.
Вскоре он уже мчался на автомобиле к месту, где начиналась дорога к Свету. Все время думая о том, сколько у него шансов из миллиона, что удастся уйти в Свет. Он решил максимально точно повторить действия первого Путника: пройти дорогу пешком, заночевать на открытом воздухе на полпути. И вот он приехал, вылез из машины и идет по дороге. Что-то ему мешает... Ах да, ключи. Ниточка в прошлое, которую надо оборвать. Мужчина резким движением выбрасывает ключи.
Дорога с интересом наблюдала за путником. Она улыбнулась, когда увидела, что тот начал думать о том, каким был первый Путник. "Да таким же, как ты - ласково шепнула ему дорога. - Все оставил ради Света. Иди же, не бойся. Он ждет тебя в долине".
Мужчина пошел увереннее, с каждым шагом приближаясь к цели. Шел долго, к вечеру дорога тихо подала ему знак остановиться. "Здесь" - указала она, и путник увидел неподалеку от дороги ключ. Он подошел и напился чистой воды. "Наверное, здесь пил воду и первый Путник" - решил он. Дорога кивнула, так как знала, что на месте ямки, где пил воду первый Путник, впоследствии забил ключ.
"Пора подумать о ночлеге" - подумал мужчина, и сошел с дороги. Отойдя немного в сторону, увидел ровное место, покрытое густой и мягкой травой. Он с наслаждением растянулся на траве и стал смотреть в небо, где уже зажигались звезды. Уставший путник подумал о том, что порой самое главное в жизни начинается неожиданно и происходит совсем обыденно. Повеял тихий и приятный ветерок, и мужчина заснул.
Дорога поблагодарила ветра, что тот без просьб прилетел к путнику. Помолчав, спросила, остался ли ветер таким же свободным и независимым от всех, каким она его знала раньше.
- Знаешь, дорога - отвечал ветер - свобода состоит не только в свободе "от" чего-то, но и в свободе "для" чего-то. Освободиться от зла можно только для добра. А добр ты тогда, когда появляешься там, где нужен, и ничего не требуешь взамен.
- По-прежнему философствуешь - заметила дорога. - Но любая философия примитивна, если она не имеет в себе правильного решения о добре и зле.
- Ты права - откликнулся ветер. - Зло не прекращается злом, а только умножается. Лишь добро способно победить зло.
- Ну что ж. Этот - кивнула дорога в сторону спящего путника - понял это. А потому и пройдет в Свет.
Ранним утром мужчина продолжил свой путь и пришел в долину. На балконе отеля стояла шатенка и наблюдала восход солнца. В этот день восход был необычайно красив. Шатенка раньше стала замечать, что восходы в долине становятся все бледнее и перестают отличаться от восходов в других, менее примечательных местах. Она не могла объяснить, почему так происходит. Как не могла и сейчас понять причину необычного рассвета, который наполнил округу тонким и сильным сиянием.
Внимание шатенки привлек мужчина, который пришел по дороге и, не останавливаясь, шел навстречу рассвету. Неожиданно сияние словно сгустилось вокруг него, и шатенка увидела, как мужчина остановился перед чьей-то светлой фигурой. Они о чем-то заговорили, потом пошли к рассвету, поднимаясь вверх и стали постепенно исчезать в небе. Вдруг над дорогой взмыло какое-то светлое облако и поплыло за двумя фигурами, растворяющимися в небесной синеве. Это была душа дороги, которая тоже, наконец, получила свободу.
- Дорога! Ты уходишь? - закричала шатенка, не боясь, что персонал отеля примет ее за сумасшедшую.
- Да! - ответила дорога. - Я ухожу туда, куда вела и все время звала других. Так поступай и ты, зови к Свету этот слепой народ, который считает себя зрячим и духовным. Будь сама им дорогой! И неси крест одиночества и забвения ради немногих истинных Путников. Через это придешь ко мне, и будешь со мной.
С этими словами светлая душа дороги взмыла вверх и ушла в неземное сияние, которое вскоре исчезло.
Виталий КАНДАЛИНЦЕВ,
Москва, 2010 г.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Новенький
Автор: Е.В. Шилова
Новенький ощутил тревогу, стал беспокоиться и толкаться ножкой. Мама положила руку на свой упругий живот, и Новенький затих. Он не понимал, что происходит, но чувствовал где-то рядом учащенные удары сердца. Это означало, что мама плачет. Так бывало часто. Новенький большой, ему уже 34 недели. У него есть брат и две сестры. Он будет четвёртым. Иногда старший брат прикладывал ухо к маминому животу и прислушивался. Новенький сразу давал о себе знать и стучал пальчиком в этом месте. Он слышал, как поднималась буря восторга за стенами его колыбели. Брата отталкивали сестры, приникали к животу, а Новенький радостно шевелил ножками, чтобы подать привет своим родным. Он слышал, как брат кидался в бой с сестрицами и кричал девчонкам: »Дайте мне ещё послушать, я не наслушался!» А когда девочки побеждали, он грозил им кулаком и кричал: »Ну, подождите! Вот родится брат, мы вам покажем!» Но сейчас силы были неравные и, хотя брату было уже 8 лет, а сестрам 6 и 4, они одерживали победу, потому, что они девочки и с ними драться было нельзя. Это были единственные люди, кроме мамы, которые ждали Новенького с нетерпением. Они то и дело рассматривали приданое, приготовленное для малыша, и готовили ему подарки. В эти минуты мама радовалась, а Новенький замирал от счастья.
Тот большой мир, в который ему предстояло родиться, не ждал его. Вот и сейчас маму остановила на улице бывшая университетская подруга, и с ужасом уставилась на мамин живот.
- У тебя, кажется, уже есть дети, даже двое...
- Трое - поправила мама.
- И зачем тебе это? - сказала подруга шепотом и показала глазами на живот. Мама молча отвернулась и пошла своей дорогой, но женщина бросилась за ней.
- Ты, пожалуйста, не обижайся, но мы цивилизованные люди, ведь можно же было избежать этого...
- Чего, «этого»?- не поняла мама. Это мой сын, мне его Бог дал - ответила она, нежно гладя живот. «А как твоя дочь?» - задала мама встречный вопрос, стараясь отвлечь внимание подруги от Новенького.
- У нас всё замечательно, - с готовностью подхватила разговор женщина.- В испанскую школу пошла, учится хорошо. Перед школой ездили в Турцию. Собаку ей купили дорогую, пианино. Мы всё стараемся для дочери сделать, всё-всё! - гордо закончила она. «А как же вы живёте, на одну то зарплату?- горестно спросила подруга.
- Не хуже других - ответила мама. Муж работает, старший сын уже во втором классе учится, девочки в садик ходят. В Турцию не ездили, зато всё лето в деревне были на даче. Там у нас собака есть. И пианино у нас тоже есть. Старенькое, правда, зато все учатся играть. Как видишь, Господь помогает!
- Ну, я за тебя рада, - с сомнением в голосе сказала подруга, взглянув на мамино старенькое пальто, и заторопилась прочь.
- Не волнуйся, они все ещё завидовать нам будут - успокоила мама встревоженного сына, положив свои тёплые ладони на живот, и смахнула слезу.
Может быть, это когда-нибудь и будет, но пока дряхлеющий мир враждебно принимал каждого ребёнка. Папины сослуживцы, разодетые тёти и солидные дяди встретили сообщение о скором появлении Новенького пошлыми шутками и советами приобрести более надёжное средство от детей, будто речь шла о тараканах. Все они либо бездетные, либо родившие невзначай по одному ребёнку яростно боролись с детьми, ещё не родившимися на свет, будто каждое дитя, даже чужое, отнимало у них кусочек их безмятежной жизни. Желать детей, и иметь больше одного ребёнка в семье, считалось неприличным. Мрачные времена библейского царя Ирода наступили в стране. Как когда-то Ирод, боясь родившегося Христа, истребил 12 тысяч младенцев, современные люди убивали своих детей, боясь, что среди них родиться тот, кто скажет им, что так, как они, без Бога, без любви, жить нельзя.
Однажды Новенький слышал, как плакала бабушка. Он знал её голос давно с самого раннего своего возраста. Мама до поры никому не говорила, что появился он, Новенький. Бабушка узнала об этом первая и безутешно плакала. Она жалела свою дочь, добровольно взявшую на себя тяжёлый крест рождения и воспитания вот уже четверых детей. Она видела, как трудно приходится семье дочери, как она устаёт, как нелегко жить достойно при небольших доходах. Горячо любимые внуки были под пристальным вниманием соседей, учителей, воспитателей в детском саду. Как одеты, как причёсаны, что едят, всё было предметом обсуждения и злословия. «Мы же бедными будем» -горевала бабушка. «В стране на собак, которые в питомнике живут, больше денег выделяют, чем на детские пособия. Твои дети государству не нужны!» «Что нам государство? Нас Господь никогда не оставит» - уверенно парировала мама. «У Бога милости много! Ну, а если бедными будем, то, что из того? Бедные тоже люди», -продолжала она, обнимая бабушку. Новенький осторожно погладил ручкой мамино сердце и ощутил, как её тревога утихает, бабушка больше не плачет, а сердце над его головой, застучало спокойно и ритмично «ско-ро, ско-ро»
И вот этот день наступил. Стремительная волна вытолкнула Новенького в мир, который его не ждал. Он почувствовал эту враждебность и отчаянно закричал, но увидел маму, которая устало, улыбалась ему, и вся светилась от счастья. Ребёнок жалобно плакал, пока проворные руки умывали его, взвешивали, пеленали. Наконец, он прильнул к родной груди и уснул. Это был первый сон его новой жизни. Новенькому снилось, что толстые дяди и разодетые тёти с папиной работы, университетская подруга смотрят на него и завидуют его счастливой маме.
Они проснулись одновременно по старой привычке. Мама осторожно взяла сына и подошла к окну. Осень щедро сыпала золотом, листья грациозно падали с небес, а под окнами родильного дома ликовали брат, сестры, папа и бабушка Новенького. На них с недоумением смотрели из окон абортария растрёпанные женщины, показывали пальцами пьяные санитарки, обходили стороной редкие прохожие. Тёплое солнце ранней осени заливало палату, мама стояла в этом свете с новеньким сыном на руках. «Какая же ты красавица!« - замерла вошедшая в палату акушерка. «Как солнышко то нынче светит! Ореол вокруг тебя, как вокруг святой мученицы. Да ты и есть мученица. В наше то время да столько деток родить - подвиг» - бормотала она, забирая Новенького у мамы. «Ложись, рано тебе ещё вставать» - упрекнула она женщину. «А ты малыш, спи, да расти поскорее. А когда вырастишь, скажи им всем» - кивнула она в сторону абортария, «что жить, так как они, без Бога, без любви, без детей нельзя» - приговаривала она, укладывая ребёнка в кроватку.
Автор: Е.В. Шилова
Новенький ощутил тревогу, стал беспокоиться и толкаться ножкой. Мама положила руку на свой упругий живот, и Новенький затих. Он не понимал, что происходит, но чувствовал где-то рядом учащенные удары сердца. Это означало, что мама плачет. Так бывало часто. Новенький большой, ему уже 34 недели. У него есть брат и две сестры. Он будет четвёртым. Иногда старший брат прикладывал ухо к маминому животу и прислушивался. Новенький сразу давал о себе знать и стучал пальчиком в этом месте. Он слышал, как поднималась буря восторга за стенами его колыбели. Брата отталкивали сестры, приникали к животу, а Новенький радостно шевелил ножками, чтобы подать привет своим родным. Он слышал, как брат кидался в бой с сестрицами и кричал девчонкам: »Дайте мне ещё послушать, я не наслушался!» А когда девочки побеждали, он грозил им кулаком и кричал: »Ну, подождите! Вот родится брат, мы вам покажем!» Но сейчас силы были неравные и, хотя брату было уже 8 лет, а сестрам 6 и 4, они одерживали победу, потому, что они девочки и с ними драться было нельзя. Это были единственные люди, кроме мамы, которые ждали Новенького с нетерпением. Они то и дело рассматривали приданое, приготовленное для малыша, и готовили ему подарки. В эти минуты мама радовалась, а Новенький замирал от счастья.
Тот большой мир, в который ему предстояло родиться, не ждал его. Вот и сейчас маму остановила на улице бывшая университетская подруга, и с ужасом уставилась на мамин живот.
- У тебя, кажется, уже есть дети, даже двое...
- Трое - поправила мама.
- И зачем тебе это? - сказала подруга шепотом и показала глазами на живот. Мама молча отвернулась и пошла своей дорогой, но женщина бросилась за ней.
- Ты, пожалуйста, не обижайся, но мы цивилизованные люди, ведь можно же было избежать этого...
- Чего, «этого»?- не поняла мама. Это мой сын, мне его Бог дал - ответила она, нежно гладя живот. «А как твоя дочь?» - задала мама встречный вопрос, стараясь отвлечь внимание подруги от Новенького.
- У нас всё замечательно, - с готовностью подхватила разговор женщина.- В испанскую школу пошла, учится хорошо. Перед школой ездили в Турцию. Собаку ей купили дорогую, пианино. Мы всё стараемся для дочери сделать, всё-всё! - гордо закончила она. «А как же вы живёте, на одну то зарплату?- горестно спросила подруга.
- Не хуже других - ответила мама. Муж работает, старший сын уже во втором классе учится, девочки в садик ходят. В Турцию не ездили, зато всё лето в деревне были на даче. Там у нас собака есть. И пианино у нас тоже есть. Старенькое, правда, зато все учатся играть. Как видишь, Господь помогает!
- Ну, я за тебя рада, - с сомнением в голосе сказала подруга, взглянув на мамино старенькое пальто, и заторопилась прочь.
- Не волнуйся, они все ещё завидовать нам будут - успокоила мама встревоженного сына, положив свои тёплые ладони на живот, и смахнула слезу.
Может быть, это когда-нибудь и будет, но пока дряхлеющий мир враждебно принимал каждого ребёнка. Папины сослуживцы, разодетые тёти и солидные дяди встретили сообщение о скором появлении Новенького пошлыми шутками и советами приобрести более надёжное средство от детей, будто речь шла о тараканах. Все они либо бездетные, либо родившие невзначай по одному ребёнку яростно боролись с детьми, ещё не родившимися на свет, будто каждое дитя, даже чужое, отнимало у них кусочек их безмятежной жизни. Желать детей, и иметь больше одного ребёнка в семье, считалось неприличным. Мрачные времена библейского царя Ирода наступили в стране. Как когда-то Ирод, боясь родившегося Христа, истребил 12 тысяч младенцев, современные люди убивали своих детей, боясь, что среди них родиться тот, кто скажет им, что так, как они, без Бога, без любви, жить нельзя.
Однажды Новенький слышал, как плакала бабушка. Он знал её голос давно с самого раннего своего возраста. Мама до поры никому не говорила, что появился он, Новенький. Бабушка узнала об этом первая и безутешно плакала. Она жалела свою дочь, добровольно взявшую на себя тяжёлый крест рождения и воспитания вот уже четверых детей. Она видела, как трудно приходится семье дочери, как она устаёт, как нелегко жить достойно при небольших доходах. Горячо любимые внуки были под пристальным вниманием соседей, учителей, воспитателей в детском саду. Как одеты, как причёсаны, что едят, всё было предметом обсуждения и злословия. «Мы же бедными будем» -горевала бабушка. «В стране на собак, которые в питомнике живут, больше денег выделяют, чем на детские пособия. Твои дети государству не нужны!» «Что нам государство? Нас Господь никогда не оставит» - уверенно парировала мама. «У Бога милости много! Ну, а если бедными будем, то, что из того? Бедные тоже люди», -продолжала она, обнимая бабушку. Новенький осторожно погладил ручкой мамино сердце и ощутил, как её тревога утихает, бабушка больше не плачет, а сердце над его головой, застучало спокойно и ритмично «ско-ро, ско-ро»
И вот этот день наступил. Стремительная волна вытолкнула Новенького в мир, который его не ждал. Он почувствовал эту враждебность и отчаянно закричал, но увидел маму, которая устало, улыбалась ему, и вся светилась от счастья. Ребёнок жалобно плакал, пока проворные руки умывали его, взвешивали, пеленали. Наконец, он прильнул к родной груди и уснул. Это был первый сон его новой жизни. Новенькому снилось, что толстые дяди и разодетые тёти с папиной работы, университетская подруга смотрят на него и завидуют его счастливой маме.
Они проснулись одновременно по старой привычке. Мама осторожно взяла сына и подошла к окну. Осень щедро сыпала золотом, листья грациозно падали с небес, а под окнами родильного дома ликовали брат, сестры, папа и бабушка Новенького. На них с недоумением смотрели из окон абортария растрёпанные женщины, показывали пальцами пьяные санитарки, обходили стороной редкие прохожие. Тёплое солнце ранней осени заливало палату, мама стояла в этом свете с новеньким сыном на руках. «Какая же ты красавица!« - замерла вошедшая в палату акушерка. «Как солнышко то нынче светит! Ореол вокруг тебя, как вокруг святой мученицы. Да ты и есть мученица. В наше то время да столько деток родить - подвиг» - бормотала она, забирая Новенького у мамы. «Ложись, рано тебе ещё вставать» - упрекнула она женщину. «А ты малыш, спи, да расти поскорее. А когда вырастишь, скажи им всем» - кивнула она в сторону абортария, «что жить, так как они, без Бога, без любви, без детей нельзя» - приговаривала она, укладывая ребёнка в кроватку.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Олег Чувакин
Кто украл рисунок
Шестилетний Толик не знает, почему Зоя Аркадьевна, воспитательница подготовительной группы детского сада Љ247, смотрит на него вовсе не равнодушно, как на прочих детей. Нет! Когда очередь доходит до Толика, в глазах ее сверкают неприветливые искорки, а губы сжимаются.
Толик стоит в шеренге детей, вдоль которой прохаживается Зоя Аркадьевна. Она повторяет свой вопрос, и голос ее становится капризным:
— Кто украл рисунок Маши?
Дети устали стоять и переминаются с ноги на ногу. Они с удовольствием упали бы на пол. Или еще раз выпили по стакану противного кипяченого молока с пенкой. А то, может быть, снова засели бы и нарисовали по рисунку, хотя это уже неинтересно.
Маша, недавно плакавшая, одиноко сидит за столиком и водит карандашом по листу бумаги. Водит с сердитой гримасой, с нахмуренными бровями. Она уверена, что так ей больше никогда не нарисовать. Федя, по прозвищу Вреднючка, тот самый, что громко смеялся над страданиями девочки, теперь стоит в углу, лицом к стене. Ему грустно и он мечтает о стуле или кровати.
— В последний раз спрашиваю: кто взял Машин рисунок? — говорит воспитательница. — Ты, Саша, не мог взять?
— Нет, Зоя Аркадьевна, не мог.
— А ты, Гоша, не брал?
— Не брал.
— Наверное, Ларочка похитила рисунок!
Ларочка морщит розовый нос и хнычет. Но Зоя Аркадьевна не обращает внимания на девочку. Она занята расследованием.
— Это Федя взял рисунок! То-то ему смешно было! Вот сейчас мы всей группой над Федей посмеемся!
Мальчик в углу мотает понуренной головой. Зоя Аркадьевна встряхивает белыми блестящими кудряшками.
— Дети! Я точно знаю, кто украл рисунок. Точно знаю. — И она пристально смотрит на Толика.
Ларочкины слезы высыхают, Федя в углу напрягается и косится на шеренгу, Гоша приподымается на цыпочках. А Саша, сын милиционера, делает строгое лицо и принимает стойку «смирно».
— Да, дети. Среди вас есть ребенок, которого мучит совесть. Я вижу, он покраснел. Смотрите: да он красный, как свекла!
Дети, пользуясь разрешением воспитательницы, выглядывают из шеренги. Толик постепенно краснеет, наливается в настоящую свеклу, и Саша показывает на него пальцем. Толик опускает голову, но тут же ее поднимает и выкрикивает:
— Это я взял рисунок Маши! Я!
И сжимает кулаки. Плакать ему не хочется.
— Что и требовалось доказать! — торжествует Зоя Аркадьевна. — Дети, берите игрушки, играйте. А ты, Толя, сменишь в углу Федю.
Толик идет в угол. Шеренга детей распадается. Федя завладевает большой пластмассовой машиной и ударяет ею Машу по голове. Маша собирается зареветь, но передумывает и толкает стоящего Федю в живот. Тот падает, стукается локтями и куксится.
Воспитательница опускается на корточки позади Толика. Мальчик чувствует на затылке ее горячее дыхание.
— Скажи, где рисунок.
— Я не знаю.
— Как так? Украл — и не знаешь?
— Я не крал ничего.
Дети за спиной воспитательницы шумят, бросаются игрушками. Маша с упоением топчет машину, отнятую у Феди, и, кажется, забыла про исчезнувший рисунок.
Глаза Толика наполняются жгучими слезами. Вытирая их, он поворачивается к воспитательнице.
— Я не крал… Я просто так сказал… Чтоб вы не мучили никого!
Губы Зои Аркадьевны кривятся. Она выпрямляется во весь рост.
— Пока не скажешь, где спрятал рисунок, будешь стоять в углу!
— Да не прятал я! — По щекам Толика катятся слезы.
Зоя Аркадьевна хмыкает и подбоченивается.
— Не прятал? А мне известно, что прятал!
Толик всхлипывает. Больше он ничего не будет говорить. Всё равно все решили, что он взял рисунок. Значит, он — вор.
— Надо было и по правде украсть…
— Это что еще за разговоры? — возмущается Зоя Аркадьевна. — Ну-ка, признавайся! Порвал тайком да съел бумажки?
Толик перестает шмыгать и с удивлением смотрит воспитательнице в глаза. Эти глаза зеленые, далекие и чужие… Не сказав больше ни слова, Зоя Аркадьевна отходит от Толика и предупреждает детей, что время игр заканчивается. К ней приближается деловитой походкой Саша и сообщает, что за ним пришел папа-милиционер.
Толик потеет, ему страшно. Высокий Сашин папа, похожий на дядю Степу, заберет его, Толика, в отделение. Там сыро и холодно, там его посадят в клетку и вместо молока и манной каши дадут корочку хлеба. Даже без воды. Что ж! Толик скоро умрет.
Зоя Аркадьевна треплет Сашины волосы.
— Я стану милиционером, как папа, — гордо заявляет Саша и поглядывает на Толика.
Толик отворачивается к стене. Ему хочется изо всех сил удариться о стену и разбить голову, как арбуз. Но тогда папа будет горько плакать.
Всю дорогу из детского садика Толик дуется и молчит. Даже воскресное катание на санках не радует его.
Дома мальчика прорывает и он взахлеб выдает историю с рисунком Маши и сыщиком по имени Зоя Аркадьевна.
Папа меряет шагами комнату. Остановившись напротив сына, он спрашивает его:
— Ведь ты не брал Машин рисунок? И ничьи рисунки не брал?
— Нет, папа, — охотно отвечает Толик.
На него глядят теплые глаза, глядят мягко и с добротой.
— Значит, всё хорошо.
И Толик обнимает ручонками папу. Он очень любит папу. Он любил бы и маму — но ее у Толика нет.
***********
Игорь Краснов
Верой жив человек
В полутёмном и пустынном коридоре дома-интерната, опёршись на тросточку, у стенки стояла худенькая старушка. Дед Макар, ещё не шибко освоившийся в казённых коридорах да переходах, вначале и не приметил её: до того она была незаметна, почти бестелесна и тиха. В большой серо-жёлтой пижаме, какие обычно носят в больницах пациенты, он едва не прошаркал мимо, да чуть не запнулся о свой же шлёпанец, соскользнувший с ноги и прокатившийся вперёд по гладкому линолеуму.
- Чево тута стоишь-то? - полюбопытствовал он, отыскивая ногой шлёпанец.
- Почтальёна надобно, - тихо ответила старушка, пристально глядя куда-то мимо старика.
- Ково? - переспросил дед Макар.
- Почтальёна. Письмо вот от сына жду, - уже более уверенно сказала она.
- Дак поздно уж: шестой час. Завтра с утра и жди, - посоветовал дед Макар.
- А я с утра и жду, - не вникнув добром в слова старика, откликнулась та.
- А-а, - прохрипел дед Макар и заковылял дальше.
- У курилки он остановился, открыл скрипучую дверь. Вошёл. Кряхтя и охая, кое-как дотянулся до форточки и резко распахнул её. Закурил. Курил жадно, до конца вытянул дешёвую сигаретку.
В доме-интернате дед Макар жил всего третий день, а пенсию его должны были перевести, как сказала ему библиотекарша, лишь месяцев через четыре-пять, поэтому он и старался каждую пачку курева расходовать по-хозяйски.
Старушка была всё там же, когда старик выходил из курилки.
- Стоишь всё? - удивился дед Макар.
- Стою, мил человек...
- Дак сколь ж надо стоять-то? - раздражённо спросил он.
- Письмо от сына жду, - всё так же тихо, спокойно сказала старушка и болезненно закашляла.
- Жди у моря погоды, - съехидничал старик.
Она промолчала.
- Ежели сдал сын сюды, в тако место, мать родную - дак и не жди от него ни привета, ни помощи какой... Он-то чё, один у тебя? Где он?
- На войну летом забрали, - вымолвила старушка. - Забрать-то забрали, а не пущают. Вота и жду весточку...
- Тьфу ты, ненормальная! - отходя прочь, в сердцах ругнулся старик. - Ой, и каких только здеся людей нету, всяких хватает...
Из-под двери бытовой комнаты просачивался свет. Дед Макар прислушался. Бренчали крышки, кто-то хлопотал. "Вроде бы, не время...", - подумал он. И заглянул.
В бытовой комнате хозяйничала дородная бабка с красным и круглым лицом.
- Кипяточку-то бы испить.., - начал было говорить он.
- Заходи. Не жалко его, кипятку-то. Пей, сколь душе угодно, - в ответ раздался мягкий голос.
Бабка ополоснула в умывальнике кружку, налила в неё из кастрюли воды и поставила на стол.
- Да ты не стой у порога, к столу проходи, а то ведь не удержишь, вода-то шибко горячая, вот-вот вскипятила...
Старик послушно проковылял к столу и сел на шаткий стул.
- Аль недавно у нас? Чё-то я тебя не знаю!
- Третий день...
- Зову-то как?
- Макаром.
- А меня - Прасковья.
- По батюшки-то - как?
- Зови просто Прасковьей, не обижусь.
Дед Макар отпил несколько маленьких глотков обжигающе горячего кипятка. А хозяйка бытовой комнаты долила в бачок холодной воды, закрыла крышкой и нажала кнопку рубильника. Бачок загудел сначала чуть слышно, затем всё громче и громче. Дело сделано. Можно было и дух перевести. Прасковья стряхнула цветастый фартук от невидимых соринок, поправила на голове зелёную в чёрный горошек косынку, после чего присела на самый краешек стула, как издавна в больших семьях садятся русские бабы, готовые в любой момент вскочить, чтобы принести на стол ещё что-то забытое.
- А у вас здеся чё, и ненормальные живут?
- Пошто спрашиваешь? Небось, случилось ли чё?
- Да вона бабка, погляжу, целый день у стенки стоит, всё почтальёна ждёт...
- Это ты, знать-то, про Настасью Карповну говоришь. Тута многи эдак-ту думают. Да только Настасьюшка вовсе в здравом рассудке. История у неё, видишь ли, приключилась така, чё не знаешь, дак не поверишь...
- Это какая-то така?
- Мы-то с ней из одной деревни будем. Избы рядом стояли. Ну, понятно, суседским делом без конца друг ко дружке бегали. Вместе войну встретили, будь она неладна, вместе и сынов на фронт проводили. Мой-то, как ушёл, писал всё, а у ей...
Прасковья пригорюнилась. Помолчала. Потом заговорила каким-то другим, севшим голосом:
- А Настасья моя на свово сыночка за войну две похоронки получила...
- И то верно, не повезло, - согласился дед Макар.
- Ты давай слухай, не перебивай. Опосля первой где-то через год, когда уж отревела больши-то слёзы, сынок ейный возьми и объявись: письмецо пришло, чё ранен, мол, был, да выжил и опять воюет, бьёт проклятого фашиста. Ты, говорит, мать, не переживай за меня... Ох, и радешенька она была! По таку случаю раздобыли мы с ей маленько сала, картошки достали, самогонки плеснули на донышко... И посидели. Попели. Повспоминали. Поревели, понятно. Как без того! Только не успела Настасья нарадоваться, как друга похоронка пришла. Опять горе. Опять слёзы. А сын-то вдолги опять живой объявился. После госпиталя на недельку отпустили. Ну, пожил, порадовал мать, а там опять - проводы.
Прасковья снова замолчала. Молчал и дед Макар, опустив голову и положив на колени руки с вздутыми венами: перед его глазами одно за другим проходили лица баб из его деревни - страшные лица женщин, только получивших похоронки... Тихо было в бытовой комнате. Только в углу оконной рамы нудно жужжала большая мохнатая муха, да гудел нагревшийся бачок. Потом Прасковья достала из кармашка фартука носовой платок, провела по выцветшим глазам, вытерла толстый нос. Ещё через минуту она продолжала:
- Третью-то гумагу с печатью она уж опосля войны получила. Написано там было, чё сын пропал без вести где-то на германской земле... Ну, на этот раз она боле не поверила. Сколь можно?! Да и без вести пропавший - это ведь не обязательно погибший! Сколь таких случаев бывало, чё находились опосля войны и мужья, и сыновья. Да чё далеко ходить-то: её собственного сыночка дважды хоронили, а он жив оказывался. Вот с тех пор она ево всё и ждёт. Верит, чё живой. Этой верой только и живёт...
- Н-да-а, - дед Макар покачал головой. - Сколь ещо таких-то!
- И не говори! Токо в нашей деревне я пятерых знавала. Две-то уж померли, две по таким домам мыкаются, а одна и теперя у себя в избёнке поживает. Ей уж за девяносто, а она всё надеется, чё сын-то ейный найдётся, - Прасковья вздохнула и убрала платочек обратно в кармашек фартука.
- Правду сказываешь...
- Сам-то отколь будешь?
Дед Макар отпил глоток из остывшей кружки, назвал деревню.
- Да ну! Дак мы с тобой ведь тоже чуть не суседями были! Колхоз-то 'Нова заря' знавал?
- Как не знать!
- Помню, где-то в пятидесятом ещо председателя вашего сняли да чуть из партии не торнули, а наш-то за ево заступился...
- Дак то я и был.
- Ты-и! - Прасковья от удивления только руками развела. - Вот уж верно говорят, чё мир тесен! Сколь воды-то утекло...
- Точно.
- Ба-атюшки-и. У нас тогда сказывали, че ты для народу старался, да кому-то нелюбо то стало...
- Ладно, тогда нелюбо было... А ведь и теперя есть, которы никак не верят, че в деревнях опосля войны не слаще, чем в саму войну, было. Я уж тута у вас с одним в шляпе говорил... Х-хе! Дак он говорит, дескать, опосля войны не жизнь, а сахар была, в магазинах полки ломились...
- Ой, знаю я, про ково ты... А ты ево не слухай! В городе-то оно, могет, и было этак. Вот только какой ценой-то всё давалось... Он нашего деревенского лиха в глаза не видывал, слыхом не слыхивал. А поглядел бы, как одне вдовы с малолетками-робятешками цельными днями в полях хрип гнули! Без выходных, без зарплаты. А на трудодни чё и дадут, этак обратно налогами выберут...
- Во-во. Молоко сдай, мясо сдай, шкуру сдай, телёнка сдай, яйца сдай... А бабы-то и этак уж последни жилы из себя вытянули, чтоб, стало быть, тово, робят с голоду не заморить... Я тогда пять годов председательску лямку тянул, старался, чтоб у людей хоть чё-то за душою осталося. Баб-то вот не обидел, а государству, стало быть, не додал и свой пуп надорвал. Вот меня и турнули с председателей: он-де обчественны интересы худо блюдёт. Народ-то, ясно дело, против был, не хотел меня снимать, да сверху понаехали, свово человека привезли и всё сами без людей решили. Ещо ладно, тогда ваш-то председатель за меня заступился, а то бы... Ну, да чё об том горевать, которо давно минуло!
- Однако ж, ничё не забывается...
- У тебя-то самой сынок живой остался?
- Живой, - Прасковья снова вздохнула.
- А как же ты сюды угодила?
- Да он, как вернулся опосля войны, ровно другой человек стал. Поседел, озлился. Всё хотел упущены годы наверстать, пожить послаще. А в деревне-то в те годы кака сласть! Ну, пожил с полгода, а затем собрался и укатил в город. Сказал: как устроится, к себе заберёт. Я одна и жила десять годочков. А он там в городе-то обженился, детишки появились. Давай, говорит, мать, продавай избу, с нами живи, с внуками водись. Продала всё. Деньги на книжку положили. А как внуки-то выросли, я мешаться стала. Ну, меня в тако место и определили. Даже сберкнижку не отдали...
- Но хоть весточку-то даёт о себе?
- Не-е, не пишет и не приезжает.
- И чё, небось, тоже всё ждёшь?
- Да ведь как не ждать-то? Ведь сын, поди-ко, внуки! Родна кровинушка... Вдруг да вспомнят! Сын-то сам ведь стареется. Могет, дрогнет сердце-то... Как же без веры прожить! Ой, заговорил ты меня тута, - Прасковья вскочила со стула и бросилась к бачку. - Гляди-кось, вода бурлит, пар вовсю хлещет...
Она выключила рубильник. Дед Макар поднялся из-за стола, направился к двери, сказав:
- Ну, я пойду. Благодарствую за кипяточек...
- Не за чё. Завтра я дежурю, так заходи.
Дед Макар вышел из бытовой комнаты, прикрыл дверь. Посмотрел в конец коридора. Старушка стояла на том же месте. Он постоял немного, задумавшись. Потом подошёл к Анастасии Карповне и легонько тронул её за плечо.
- Все ждёшь, мать?
- Жду. Ведь обещал сыночек, - залепетала она, повернув к старику сухое, будто временем исстёганное, перепаханное морщинами лицо.
- Прости, мать.., - тут он осёкся, в груди вдруг больно кольнуло. - Ты вот чё, мать... Поди-ка, отдохни. А завтра я сам приведу к тебе этого самово почтальёна. Никуды он от нас не денется! Поди...
Анастасия Карповна замешкалась.
- Поди, поди! Я обещаю тебе!
Старушка глянула на него обнадеженными, благодарными глазами и засеменила к себе в комнату, то и дело тихонько постукивая тросточкой. Проводив её долгим взглядом, дед Макар чуть слышно сказал:
- А ты верь, мать! Верь! Верой жив человек...
Кто украл рисунок
Шестилетний Толик не знает, почему Зоя Аркадьевна, воспитательница подготовительной группы детского сада Љ247, смотрит на него вовсе не равнодушно, как на прочих детей. Нет! Когда очередь доходит до Толика, в глазах ее сверкают неприветливые искорки, а губы сжимаются.
Толик стоит в шеренге детей, вдоль которой прохаживается Зоя Аркадьевна. Она повторяет свой вопрос, и голос ее становится капризным:
— Кто украл рисунок Маши?
Дети устали стоять и переминаются с ноги на ногу. Они с удовольствием упали бы на пол. Или еще раз выпили по стакану противного кипяченого молока с пенкой. А то, может быть, снова засели бы и нарисовали по рисунку, хотя это уже неинтересно.
Маша, недавно плакавшая, одиноко сидит за столиком и водит карандашом по листу бумаги. Водит с сердитой гримасой, с нахмуренными бровями. Она уверена, что так ей больше никогда не нарисовать. Федя, по прозвищу Вреднючка, тот самый, что громко смеялся над страданиями девочки, теперь стоит в углу, лицом к стене. Ему грустно и он мечтает о стуле или кровати.
— В последний раз спрашиваю: кто взял Машин рисунок? — говорит воспитательница. — Ты, Саша, не мог взять?
— Нет, Зоя Аркадьевна, не мог.
— А ты, Гоша, не брал?
— Не брал.
— Наверное, Ларочка похитила рисунок!
Ларочка морщит розовый нос и хнычет. Но Зоя Аркадьевна не обращает внимания на девочку. Она занята расследованием.
— Это Федя взял рисунок! То-то ему смешно было! Вот сейчас мы всей группой над Федей посмеемся!
Мальчик в углу мотает понуренной головой. Зоя Аркадьевна встряхивает белыми блестящими кудряшками.
— Дети! Я точно знаю, кто украл рисунок. Точно знаю. — И она пристально смотрит на Толика.
Ларочкины слезы высыхают, Федя в углу напрягается и косится на шеренгу, Гоша приподымается на цыпочках. А Саша, сын милиционера, делает строгое лицо и принимает стойку «смирно».
— Да, дети. Среди вас есть ребенок, которого мучит совесть. Я вижу, он покраснел. Смотрите: да он красный, как свекла!
Дети, пользуясь разрешением воспитательницы, выглядывают из шеренги. Толик постепенно краснеет, наливается в настоящую свеклу, и Саша показывает на него пальцем. Толик опускает голову, но тут же ее поднимает и выкрикивает:
— Это я взял рисунок Маши! Я!
И сжимает кулаки. Плакать ему не хочется.
— Что и требовалось доказать! — торжествует Зоя Аркадьевна. — Дети, берите игрушки, играйте. А ты, Толя, сменишь в углу Федю.
Толик идет в угол. Шеренга детей распадается. Федя завладевает большой пластмассовой машиной и ударяет ею Машу по голове. Маша собирается зареветь, но передумывает и толкает стоящего Федю в живот. Тот падает, стукается локтями и куксится.
Воспитательница опускается на корточки позади Толика. Мальчик чувствует на затылке ее горячее дыхание.
— Скажи, где рисунок.
— Я не знаю.
— Как так? Украл — и не знаешь?
— Я не крал ничего.
Дети за спиной воспитательницы шумят, бросаются игрушками. Маша с упоением топчет машину, отнятую у Феди, и, кажется, забыла про исчезнувший рисунок.
Глаза Толика наполняются жгучими слезами. Вытирая их, он поворачивается к воспитательнице.
— Я не крал… Я просто так сказал… Чтоб вы не мучили никого!
Губы Зои Аркадьевны кривятся. Она выпрямляется во весь рост.
— Пока не скажешь, где спрятал рисунок, будешь стоять в углу!
— Да не прятал я! — По щекам Толика катятся слезы.
Зоя Аркадьевна хмыкает и подбоченивается.
— Не прятал? А мне известно, что прятал!
Толик всхлипывает. Больше он ничего не будет говорить. Всё равно все решили, что он взял рисунок. Значит, он — вор.
— Надо было и по правде украсть…
— Это что еще за разговоры? — возмущается Зоя Аркадьевна. — Ну-ка, признавайся! Порвал тайком да съел бумажки?
Толик перестает шмыгать и с удивлением смотрит воспитательнице в глаза. Эти глаза зеленые, далекие и чужие… Не сказав больше ни слова, Зоя Аркадьевна отходит от Толика и предупреждает детей, что время игр заканчивается. К ней приближается деловитой походкой Саша и сообщает, что за ним пришел папа-милиционер.
Толик потеет, ему страшно. Высокий Сашин папа, похожий на дядю Степу, заберет его, Толика, в отделение. Там сыро и холодно, там его посадят в клетку и вместо молока и манной каши дадут корочку хлеба. Даже без воды. Что ж! Толик скоро умрет.
Зоя Аркадьевна треплет Сашины волосы.
— Я стану милиционером, как папа, — гордо заявляет Саша и поглядывает на Толика.
Толик отворачивается к стене. Ему хочется изо всех сил удариться о стену и разбить голову, как арбуз. Но тогда папа будет горько плакать.
Всю дорогу из детского садика Толик дуется и молчит. Даже воскресное катание на санках не радует его.
Дома мальчика прорывает и он взахлеб выдает историю с рисунком Маши и сыщиком по имени Зоя Аркадьевна.
Папа меряет шагами комнату. Остановившись напротив сына, он спрашивает его:
— Ведь ты не брал Машин рисунок? И ничьи рисунки не брал?
— Нет, папа, — охотно отвечает Толик.
На него глядят теплые глаза, глядят мягко и с добротой.
— Значит, всё хорошо.
И Толик обнимает ручонками папу. Он очень любит папу. Он любил бы и маму — но ее у Толика нет.
***********
Игорь Краснов
Верой жив человек
В полутёмном и пустынном коридоре дома-интерната, опёршись на тросточку, у стенки стояла худенькая старушка. Дед Макар, ещё не шибко освоившийся в казённых коридорах да переходах, вначале и не приметил её: до того она была незаметна, почти бестелесна и тиха. В большой серо-жёлтой пижаме, какие обычно носят в больницах пациенты, он едва не прошаркал мимо, да чуть не запнулся о свой же шлёпанец, соскользнувший с ноги и прокатившийся вперёд по гладкому линолеуму.
- Чево тута стоишь-то? - полюбопытствовал он, отыскивая ногой шлёпанец.
- Почтальёна надобно, - тихо ответила старушка, пристально глядя куда-то мимо старика.
- Ково? - переспросил дед Макар.
- Почтальёна. Письмо вот от сына жду, - уже более уверенно сказала она.
- Дак поздно уж: шестой час. Завтра с утра и жди, - посоветовал дед Макар.
- А я с утра и жду, - не вникнув добром в слова старика, откликнулась та.
- А-а, - прохрипел дед Макар и заковылял дальше.
- У курилки он остановился, открыл скрипучую дверь. Вошёл. Кряхтя и охая, кое-как дотянулся до форточки и резко распахнул её. Закурил. Курил жадно, до конца вытянул дешёвую сигаретку.
В доме-интернате дед Макар жил всего третий день, а пенсию его должны были перевести, как сказала ему библиотекарша, лишь месяцев через четыре-пять, поэтому он и старался каждую пачку курева расходовать по-хозяйски.
Старушка была всё там же, когда старик выходил из курилки.
- Стоишь всё? - удивился дед Макар.
- Стою, мил человек...
- Дак сколь ж надо стоять-то? - раздражённо спросил он.
- Письмо от сына жду, - всё так же тихо, спокойно сказала старушка и болезненно закашляла.
- Жди у моря погоды, - съехидничал старик.
Она промолчала.
- Ежели сдал сын сюды, в тако место, мать родную - дак и не жди от него ни привета, ни помощи какой... Он-то чё, один у тебя? Где он?
- На войну летом забрали, - вымолвила старушка. - Забрать-то забрали, а не пущают. Вота и жду весточку...
- Тьфу ты, ненормальная! - отходя прочь, в сердцах ругнулся старик. - Ой, и каких только здеся людей нету, всяких хватает...
Из-под двери бытовой комнаты просачивался свет. Дед Макар прислушался. Бренчали крышки, кто-то хлопотал. "Вроде бы, не время...", - подумал он. И заглянул.
В бытовой комнате хозяйничала дородная бабка с красным и круглым лицом.
- Кипяточку-то бы испить.., - начал было говорить он.
- Заходи. Не жалко его, кипятку-то. Пей, сколь душе угодно, - в ответ раздался мягкий голос.
Бабка ополоснула в умывальнике кружку, налила в неё из кастрюли воды и поставила на стол.
- Да ты не стой у порога, к столу проходи, а то ведь не удержишь, вода-то шибко горячая, вот-вот вскипятила...
Старик послушно проковылял к столу и сел на шаткий стул.
- Аль недавно у нас? Чё-то я тебя не знаю!
- Третий день...
- Зову-то как?
- Макаром.
- А меня - Прасковья.
- По батюшки-то - как?
- Зови просто Прасковьей, не обижусь.
Дед Макар отпил несколько маленьких глотков обжигающе горячего кипятка. А хозяйка бытовой комнаты долила в бачок холодной воды, закрыла крышкой и нажала кнопку рубильника. Бачок загудел сначала чуть слышно, затем всё громче и громче. Дело сделано. Можно было и дух перевести. Прасковья стряхнула цветастый фартук от невидимых соринок, поправила на голове зелёную в чёрный горошек косынку, после чего присела на самый краешек стула, как издавна в больших семьях садятся русские бабы, готовые в любой момент вскочить, чтобы принести на стол ещё что-то забытое.
- А у вас здеся чё, и ненормальные живут?
- Пошто спрашиваешь? Небось, случилось ли чё?
- Да вона бабка, погляжу, целый день у стенки стоит, всё почтальёна ждёт...
- Это ты, знать-то, про Настасью Карповну говоришь. Тута многи эдак-ту думают. Да только Настасьюшка вовсе в здравом рассудке. История у неё, видишь ли, приключилась така, чё не знаешь, дак не поверишь...
- Это какая-то така?
- Мы-то с ней из одной деревни будем. Избы рядом стояли. Ну, понятно, суседским делом без конца друг ко дружке бегали. Вместе войну встретили, будь она неладна, вместе и сынов на фронт проводили. Мой-то, как ушёл, писал всё, а у ей...
Прасковья пригорюнилась. Помолчала. Потом заговорила каким-то другим, севшим голосом:
- А Настасья моя на свово сыночка за войну две похоронки получила...
- И то верно, не повезло, - согласился дед Макар.
- Ты давай слухай, не перебивай. Опосля первой где-то через год, когда уж отревела больши-то слёзы, сынок ейный возьми и объявись: письмецо пришло, чё ранен, мол, был, да выжил и опять воюет, бьёт проклятого фашиста. Ты, говорит, мать, не переживай за меня... Ох, и радешенька она была! По таку случаю раздобыли мы с ей маленько сала, картошки достали, самогонки плеснули на донышко... И посидели. Попели. Повспоминали. Поревели, понятно. Как без того! Только не успела Настасья нарадоваться, как друга похоронка пришла. Опять горе. Опять слёзы. А сын-то вдолги опять живой объявился. После госпиталя на недельку отпустили. Ну, пожил, порадовал мать, а там опять - проводы.
Прасковья снова замолчала. Молчал и дед Макар, опустив голову и положив на колени руки с вздутыми венами: перед его глазами одно за другим проходили лица баб из его деревни - страшные лица женщин, только получивших похоронки... Тихо было в бытовой комнате. Только в углу оконной рамы нудно жужжала большая мохнатая муха, да гудел нагревшийся бачок. Потом Прасковья достала из кармашка фартука носовой платок, провела по выцветшим глазам, вытерла толстый нос. Ещё через минуту она продолжала:
- Третью-то гумагу с печатью она уж опосля войны получила. Написано там было, чё сын пропал без вести где-то на германской земле... Ну, на этот раз она боле не поверила. Сколь можно?! Да и без вести пропавший - это ведь не обязательно погибший! Сколь таких случаев бывало, чё находились опосля войны и мужья, и сыновья. Да чё далеко ходить-то: её собственного сыночка дважды хоронили, а он жив оказывался. Вот с тех пор она ево всё и ждёт. Верит, чё живой. Этой верой только и живёт...
- Н-да-а, - дед Макар покачал головой. - Сколь ещо таких-то!
- И не говори! Токо в нашей деревне я пятерых знавала. Две-то уж померли, две по таким домам мыкаются, а одна и теперя у себя в избёнке поживает. Ей уж за девяносто, а она всё надеется, чё сын-то ейный найдётся, - Прасковья вздохнула и убрала платочек обратно в кармашек фартука.
- Правду сказываешь...
- Сам-то отколь будешь?
Дед Макар отпил глоток из остывшей кружки, назвал деревню.
- Да ну! Дак мы с тобой ведь тоже чуть не суседями были! Колхоз-то 'Нова заря' знавал?
- Как не знать!
- Помню, где-то в пятидесятом ещо председателя вашего сняли да чуть из партии не торнули, а наш-то за ево заступился...
- Дак то я и был.
- Ты-и! - Прасковья от удивления только руками развела. - Вот уж верно говорят, чё мир тесен! Сколь воды-то утекло...
- Точно.
- Ба-атюшки-и. У нас тогда сказывали, че ты для народу старался, да кому-то нелюбо то стало...
- Ладно, тогда нелюбо было... А ведь и теперя есть, которы никак не верят, че в деревнях опосля войны не слаще, чем в саму войну, было. Я уж тута у вас с одним в шляпе говорил... Х-хе! Дак он говорит, дескать, опосля войны не жизнь, а сахар была, в магазинах полки ломились...
- Ой, знаю я, про ково ты... А ты ево не слухай! В городе-то оно, могет, и было этак. Вот только какой ценой-то всё давалось... Он нашего деревенского лиха в глаза не видывал, слыхом не слыхивал. А поглядел бы, как одне вдовы с малолетками-робятешками цельными днями в полях хрип гнули! Без выходных, без зарплаты. А на трудодни чё и дадут, этак обратно налогами выберут...
- Во-во. Молоко сдай, мясо сдай, шкуру сдай, телёнка сдай, яйца сдай... А бабы-то и этак уж последни жилы из себя вытянули, чтоб, стало быть, тово, робят с голоду не заморить... Я тогда пять годов председательску лямку тянул, старался, чтоб у людей хоть чё-то за душою осталося. Баб-то вот не обидел, а государству, стало быть, не додал и свой пуп надорвал. Вот меня и турнули с председателей: он-де обчественны интересы худо блюдёт. Народ-то, ясно дело, против был, не хотел меня снимать, да сверху понаехали, свово человека привезли и всё сами без людей решили. Ещо ладно, тогда ваш-то председатель за меня заступился, а то бы... Ну, да чё об том горевать, которо давно минуло!
- Однако ж, ничё не забывается...
- У тебя-то самой сынок живой остался?
- Живой, - Прасковья снова вздохнула.
- А как же ты сюды угодила?
- Да он, как вернулся опосля войны, ровно другой человек стал. Поседел, озлился. Всё хотел упущены годы наверстать, пожить послаще. А в деревне-то в те годы кака сласть! Ну, пожил с полгода, а затем собрался и укатил в город. Сказал: как устроится, к себе заберёт. Я одна и жила десять годочков. А он там в городе-то обженился, детишки появились. Давай, говорит, мать, продавай избу, с нами живи, с внуками водись. Продала всё. Деньги на книжку положили. А как внуки-то выросли, я мешаться стала. Ну, меня в тако место и определили. Даже сберкнижку не отдали...
- Но хоть весточку-то даёт о себе?
- Не-е, не пишет и не приезжает.
- И чё, небось, тоже всё ждёшь?
- Да ведь как не ждать-то? Ведь сын, поди-ко, внуки! Родна кровинушка... Вдруг да вспомнят! Сын-то сам ведь стареется. Могет, дрогнет сердце-то... Как же без веры прожить! Ой, заговорил ты меня тута, - Прасковья вскочила со стула и бросилась к бачку. - Гляди-кось, вода бурлит, пар вовсю хлещет...
Она выключила рубильник. Дед Макар поднялся из-за стола, направился к двери, сказав:
- Ну, я пойду. Благодарствую за кипяточек...
- Не за чё. Завтра я дежурю, так заходи.
Дед Макар вышел из бытовой комнаты, прикрыл дверь. Посмотрел в конец коридора. Старушка стояла на том же месте. Он постоял немного, задумавшись. Потом подошёл к Анастасии Карповне и легонько тронул её за плечо.
- Все ждёшь, мать?
- Жду. Ведь обещал сыночек, - залепетала она, повернув к старику сухое, будто временем исстёганное, перепаханное морщинами лицо.
- Прости, мать.., - тут он осёкся, в груди вдруг больно кольнуло. - Ты вот чё, мать... Поди-ка, отдохни. А завтра я сам приведу к тебе этого самово почтальёна. Никуды он от нас не денется! Поди...
Анастасия Карповна замешкалась.
- Поди, поди! Я обещаю тебе!
Старушка глянула на него обнадеженными, благодарными глазами и засеменила к себе в комнату, то и дело тихонько постукивая тросточкой. Проводив её долгим взглядом, дед Макар чуть слышно сказал:
- А ты верь, мать! Верь! Верой жив человек...
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Александр Костюнин
Вальс под гитару
В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.
Андре Моруа
На открытой автобусной остановке нас было двое.
Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост да в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.
Маршрутный автобус подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к нему.
— Чего это гитара без струн? — не утерпел я.
Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее "музыкальное орудие" на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:
— Ездил в город, думал можно починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Это отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: "Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна".
Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.
— Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?
— Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.
— Когда талант есть — дивьё! У тебя, по всему чувствуется — есть.
Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и при том благодарно улыбнулся. Сел ко мне в пол-оборота. Взгляд его лучился добротой.
— А свою "музыкалку" я ведь один раз чуть не бросил
— Что так?
— Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое по баяну: ну, орёт на меня училка — хоть ты что Дома мать исходит на крик — и за двойки, и за баян.
Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю
Встал однажды рано. Первый урок — русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию "хорошо", наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый — уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался
Сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь.
Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.
Чтобы не видеть ничего.
Чтобы не слышать никого.
Чтобы скорее окутал сон — мой рай.
Чтобы как свободный, будто бы.
За этим прикосновением темнота... Хорошо. Это — точно награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?
Чем такой "свет" — лучше всегда "тьма".
Каждое моё утро теперь начиналось одинаково...
Никому раньше я об этом не рассказывал. Не знаю, почему с вами разговорился?
В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.
Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё подпрыгивает и громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.
Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте — и плачу.
Один раз пришёл из школы... Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: "И зачем это надо? Эти сольфеджиот, интервалыт, гаммыт, мажорыт, минорыт — всё. Зачем? Мне ещё два года учиться, и ещё целых два года она на меня будет так орать".
Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то ещё, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, успокоился. Подумал: "Ну, всё!"
Решил, что пока заявление отдавать не буду. Схожу ещё один разок на баян, и если только она на меня заорёт, вот тогда я листок и достану.
Письмо будет вроде отмычки от неё.
Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: "Да на фиг тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нём? Давай лучше в карты сыграем". Для них баян, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.
Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх берёзы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берёз увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.
Я поднял голову и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре берёзы. "Ага, — думаю, — хорошо!" Не то, чтобы я был уверен в такой оценке, просто стал сильно желать её.
Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь.
Она всё не орёт и не орёт
Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.
Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идёт. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повёл.
Мне представился бег муравья: "Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты". Он сюда забежал: "Ты-дыды-дын! Тырылим-тым-тым!" Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся и назад в муравейник. Мои пальцы — будто его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: "Ты-ды-ды-ды-ды". Это не тарантул какой-то, который еле ползёт: "Тууу-туууу".
Елена Степановна глядит на меня молча, только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то "Молодец!" — похвалила.
Красивую четвёрку в дневник и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего
Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю, что если бы я увидел не четыре берёзы, а две. Мне бы опять двойку вкатили?
У меня теперь с баяном всё хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех у нас на селе играл. Душа компании.
Иногда подумаю: "Каким бы я дураком был, если бы письмо сдал тогда". Берёзки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.
Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.
Ну, например, поступит сейчас кто-нибудь учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка — она везде. Машина гудит — музыка. Мы с вами говорим — музыка. Да вот, — он два раза озорно притопнул ногой, — и это музыка.
— Уж прямо и музыка?!
— Да — музыка.
Перед первым моим выступлением на концерте Елена Степановна наставляла: "Будут в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь ещё, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьёшься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: Смотри, точка, как я играют. Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если спутаешься, всё равно доигрывай".
Выхожу на сцену. Боюсь. Сел на стул и сходу заиграл. Колени дрожат Сжал их сильно-сильно, как мог, всё равно трясутся. Нажимаю на клавиши — слышно: "Ды-ды-ды". Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. Народу-то Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. А я один, такой маленький. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать за кулисы.
И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел прямо на меня. Я стал играть для него Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. Всё вокруг исчезло. Только я и он.
Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано — слежу.
Исполнял я вальс "На сопках Маньчжурии". Вы слышали его?
— Хороший вальс.
— Сначала идёт тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он словно уже не старший сержант, как на фотографии в армейском альбоме. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю её тихо, потому что в главной роли музыки — он. Встаёт, ищет себе пару. Нашёл! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это — радость евонная. Одна часть: "Тын-тын-тын. Туу-туд-туду-та-датататам-тада". Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: "Туу-тут-туду!" Вот они посмотрели друг другу в глаза — пауза такая. На миг всё остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.
Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.
Мне кажется, папе понравилось.
Это приятно и даже немного волнительно.
Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.
Однажды я взял гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит — подбираю аккорды. Говорит: "Знакомое что-то. Вроде, папа играл".
Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю её, трогаю. Когда-то до неё дотрагивался мой папа. И ещё мысль: у него, когда не брился, щетина росла, он тёрся об мою щеку, щека делалась красной. Мне становилось весело, приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. Мне так захотелось исполнить вальс "На сопках Маньчжурии" для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.
В городе просил отремонтировать её — не взяли. "Нет, — ответили, — слишком старая. Гриф треснул, так что новые струны не помогут. Чудес не бывает!"
Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.
Самое главное было сказано.
Перед тем, как выходить, он крепко, по-мужски, пожал мне руку и сказал на прощанье:
— Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.
Парнишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.
Дверь захлопнулась. Автобус двинулся дальше.
***
Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами ещё широко плыла по свободному залу.
Пошёл одеваться и мальчишка. И тут вахтёр, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару:
— Это тебе просили передать. Кто — не знаю.
Ошиблись мастера. Чудеса случаются!
Был день Светлого Христова Воскресения.
Вальс под гитару
В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.
Андре Моруа
На открытой автобусной остановке нас было двое.
Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост да в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.
Маршрутный автобус подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к нему.
— Чего это гитара без струн? — не утерпел я.
Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее "музыкальное орудие" на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:
— Ездил в город, думал можно починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Это отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: "Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна".
Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.
— Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?
— Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.
— Когда талант есть — дивьё! У тебя, по всему чувствуется — есть.
Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и при том благодарно улыбнулся. Сел ко мне в пол-оборота. Взгляд его лучился добротой.
— А свою "музыкалку" я ведь один раз чуть не бросил
— Что так?
— Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое по баяну: ну, орёт на меня училка — хоть ты что Дома мать исходит на крик — и за двойки, и за баян.
Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю
Встал однажды рано. Первый урок — русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию "хорошо", наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый — уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался
Сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь.
Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.
Чтобы не видеть ничего.
Чтобы не слышать никого.
Чтобы скорее окутал сон — мой рай.
Чтобы как свободный, будто бы.
За этим прикосновением темнота... Хорошо. Это — точно награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?
Чем такой "свет" — лучше всегда "тьма".
Каждое моё утро теперь начиналось одинаково...
Никому раньше я об этом не рассказывал. Не знаю, почему с вами разговорился?
В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.
Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё подпрыгивает и громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.
Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте — и плачу.
Один раз пришёл из школы... Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: "И зачем это надо? Эти сольфеджиот, интервалыт, гаммыт, мажорыт, минорыт — всё. Зачем? Мне ещё два года учиться, и ещё целых два года она на меня будет так орать".
Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то ещё, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, успокоился. Подумал: "Ну, всё!"
Решил, что пока заявление отдавать не буду. Схожу ещё один разок на баян, и если только она на меня заорёт, вот тогда я листок и достану.
Письмо будет вроде отмычки от неё.
Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: "Да на фиг тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нём? Давай лучше в карты сыграем". Для них баян, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.
Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх берёзы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берёз увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.
Я поднял голову и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре берёзы. "Ага, — думаю, — хорошо!" Не то, чтобы я был уверен в такой оценке, просто стал сильно желать её.
Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь.
Она всё не орёт и не орёт
Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.
Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идёт. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повёл.
Мне представился бег муравья: "Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты". Он сюда забежал: "Ты-дыды-дын! Тырылим-тым-тым!" Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся и назад в муравейник. Мои пальцы — будто его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: "Ты-ды-ды-ды-ды". Это не тарантул какой-то, который еле ползёт: "Тууу-туууу".
Елена Степановна глядит на меня молча, только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то "Молодец!" — похвалила.
Красивую четвёрку в дневник и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего
Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю, что если бы я увидел не четыре берёзы, а две. Мне бы опять двойку вкатили?
У меня теперь с баяном всё хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех у нас на селе играл. Душа компании.
Иногда подумаю: "Каким бы я дураком был, если бы письмо сдал тогда". Берёзки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.
Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.
Ну, например, поступит сейчас кто-нибудь учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка — она везде. Машина гудит — музыка. Мы с вами говорим — музыка. Да вот, — он два раза озорно притопнул ногой, — и это музыка.
— Уж прямо и музыка?!
— Да — музыка.
Перед первым моим выступлением на концерте Елена Степановна наставляла: "Будут в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь ещё, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьёшься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: Смотри, точка, как я играют. Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если спутаешься, всё равно доигрывай".
Выхожу на сцену. Боюсь. Сел на стул и сходу заиграл. Колени дрожат Сжал их сильно-сильно, как мог, всё равно трясутся. Нажимаю на клавиши — слышно: "Ды-ды-ды". Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. Народу-то Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. А я один, такой маленький. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать за кулисы.
И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел прямо на меня. Я стал играть для него Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. Всё вокруг исчезло. Только я и он.
Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано — слежу.
Исполнял я вальс "На сопках Маньчжурии". Вы слышали его?
— Хороший вальс.
— Сначала идёт тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он словно уже не старший сержант, как на фотографии в армейском альбоме. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю её тихо, потому что в главной роли музыки — он. Встаёт, ищет себе пару. Нашёл! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это — радость евонная. Одна часть: "Тын-тын-тын. Туу-туд-туду-та-датататам-тада". Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: "Туу-тут-туду!" Вот они посмотрели друг другу в глаза — пауза такая. На миг всё остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.
Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.
Мне кажется, папе понравилось.
Это приятно и даже немного волнительно.
Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.
Однажды я взял гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит — подбираю аккорды. Говорит: "Знакомое что-то. Вроде, папа играл".
Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю её, трогаю. Когда-то до неё дотрагивался мой папа. И ещё мысль: у него, когда не брился, щетина росла, он тёрся об мою щеку, щека делалась красной. Мне становилось весело, приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. Мне так захотелось исполнить вальс "На сопках Маньчжурии" для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.
В городе просил отремонтировать её — не взяли. "Нет, — ответили, — слишком старая. Гриф треснул, так что новые струны не помогут. Чудес не бывает!"
Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.
Самое главное было сказано.
Перед тем, как выходить, он крепко, по-мужски, пожал мне руку и сказал на прощанье:
— Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.
Парнишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.
Дверь захлопнулась. Автобус двинулся дальше.
***
Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами ещё широко плыла по свободному залу.
Пошёл одеваться и мальчишка. И тут вахтёр, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару:
— Это тебе просили передать. Кто — не знаю.
Ошиблись мастера. Чудеса случаются!
Был день Светлого Христова Воскресения.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Радуга
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Татьяна Мирошникова
Впервые обманутый
...Он был мал, забавен и чумаз. Очаровательное существо, потомок многих поколений дворовых псов, не переводящихся в наших городских старых двориках. Крутился волчком, уморительно подпрыгивал и взвизгивал под рукой человека, играющего с ним.
Этот осенний день выдался солнечным, тёплым и благодатным в своём великолепии. Маленький парк с аллеями, усыпанными последней яркой листвой, с деревьями, уютными скамейками так и манил присесть и посозерцать окружающую красоту, отрешиться от дел и беготни, подумать... Вот и я присела на одну из пустующих скамеек аллеи, откинулась на спинку, с наслаждением вдохнула неповторимый аромат осеннего парка и с умилением наблюдала идиллическую сцену на соседней скамье. Там сидел молодой симпатичный парень, из тех, о которых с первого взгляда, не задумываясь, хочется сказать "в душе романтик". Лёгкая небрежность растрёпанных вихров, расстёгнутый воротник рубашки, добрые глаза и милая, очаровательная улыбка "рот до ушей". Последнее обстоятельство было вызвано крутящимся у его ног дворовым щенком. Они оба, как дети, увлечённо играли в незатейливую игру - парень поднимал и опускал ладонь, а щенок прыгал, вертелся, радостно повизгивал, пытаясь дотянуться до ладони и облизать её, кидался к ногам парня, совершенно негигиенично хватая передними лапами его колени. Щенок пребывал в том благодатном возрасте, когда ещё не утрачена щенячья радость и игривость, но уже утверждаются бродяче-уличные инстинкты. Чувствовалось, что он внутренне сроднился, слился с парнем в абсолютной гармонии эмоций и настроений, и весь его вид говорил: "Играй со мной, я подпрыгну сколько угодно раз, только играй со мной". И парень играл. Иногда трепал щенка за ухо, иногда гладил по голове, что вызывало бурную ответную реакцию. И улыбался. Как же славно он улыбался!
Я откровенно любовалась этими забавляющимися детёнышами. Всё это - превосходная погода, красивый парк и эта умилительная сцена - навевало такое умиротворение, что я напрочь позабыла о делах и нешуточных проблемах, которые угнетали меня на тот момент.
Но вот в конце аллеи появилась изящная девичья фигурка. Лёгкий летящий плащ, распущенные по плечам волосы, звонкие каблучки. Девушка приближалась к нам какой-то особой, расслабленно - танцующей походкой, видимо, спешила на желанную встречу, сулящую ей невероятную радость. И верно - лишь только парень, играющий со щенком, заметил эту живую грацию - рывком соскочил со скамейки и устремился к ней, своей богине. Щенок был забыт. Парочка обнялась, поцеловалась, и началось то самое бестолковое любовное щебетание, которое свойственно юным в самом начале романтических отношений, тот самый сладкий нектар, эликсир, который заставляет забыть обо всём на свете. Теперь добрый, ласковый взгляд парня и его замечательная улыбка были обращены только к ней, к той, которую он ждал. Глаза его были словно прикованы, примагничены к глазам девушки, они смотрели друг на друга и говорили взахлёб, ворковали голубками, и на них изредка падал с дерева яркий листок, но они этого не замечали, поглощённые друг другом.
А щенок в растерянности стоял у скамьи, глядя на парочку. Он весь вытянулся, подался вперёд, готовый лететь по первому зову к полюбившемуся ему человеку, с которым недавно так весело играл. Потом нерешительно, в несколько прыжков, приблизился к парню. Пару раз подпрыгнул на месте, но тот на него и не глянул. Несколько раз несмело тронул лапой штанину джинсов, на которой тут же остался грязный след. Поднял мордочку вверх, пытаясь заглянуть в глаза человеку, тявкнул нерешительно. Но всё это оставалось незамеченным.
Парень обнял девушку за плечо, и они пошли по аллее к выходу из парка, юные и счастливые. В конце аллеи последний луч уходящего солнца сверкнул в их волосах, словно нимб, и они скрылись из виду.
Щенок тихонько заскулил. Он беспокойно крутился, обнюхивал следы, и в собачьих глазах отразилась целая гамма чувств, от которой у меня защемило сердце. Тут было и разочарование, и смятение, и горечь, и обескураженность, и отчаяние, и столько всего ещё, вполне человеческого. Видимо, это дворовое, "ничейное" дитя впервые столкнулось с обманом. И мне невольно подумалось - а не поступаем ли мы порой точно так же в своём, людском мире? Не бывает ли у нас в жизни моментов, когда мы случайно, походя, обласкав кого-то, приголубив, подав иллюзорную надежду, уносимся по жизни дальше, оставляя за собой чью-то горечь и боль, в сущности, предавая живые человеческие души? Как же прав был великий Экзюпери. И следом, вдогонку, тут же сверкнуло в мозгу - а не случалось ли и мне когда-либо...?
На душе стало совсем нехорошо. Парк словно бы померк, да и солнце уже село. Сглатываю в горле горький комок, судорожно срываю с шеи шёлковый шарфик - выстираю потом, не барыня - заворачиваю в него это четвероногое несчастье, и без лишних слов засовываю под плащ. Бог ты мой, как же он дрожит. Что же его так трясёт и колотит, ведь на улице тепло? Знаю - что. Предательство. Первое в его жизни предательство.
Всё, домой. Там уже есть кое-какая живность, но пусть только попробует кто-нибудь из домочадцев сказать мне хоть одно слово укора. Пусть только попробуют...
Впервые обманутый
...Он был мал, забавен и чумаз. Очаровательное существо, потомок многих поколений дворовых псов, не переводящихся в наших городских старых двориках. Крутился волчком, уморительно подпрыгивал и взвизгивал под рукой человека, играющего с ним.
Этот осенний день выдался солнечным, тёплым и благодатным в своём великолепии. Маленький парк с аллеями, усыпанными последней яркой листвой, с деревьями, уютными скамейками так и манил присесть и посозерцать окружающую красоту, отрешиться от дел и беготни, подумать... Вот и я присела на одну из пустующих скамеек аллеи, откинулась на спинку, с наслаждением вдохнула неповторимый аромат осеннего парка и с умилением наблюдала идиллическую сцену на соседней скамье. Там сидел молодой симпатичный парень, из тех, о которых с первого взгляда, не задумываясь, хочется сказать "в душе романтик". Лёгкая небрежность растрёпанных вихров, расстёгнутый воротник рубашки, добрые глаза и милая, очаровательная улыбка "рот до ушей". Последнее обстоятельство было вызвано крутящимся у его ног дворовым щенком. Они оба, как дети, увлечённо играли в незатейливую игру - парень поднимал и опускал ладонь, а щенок прыгал, вертелся, радостно повизгивал, пытаясь дотянуться до ладони и облизать её, кидался к ногам парня, совершенно негигиенично хватая передними лапами его колени. Щенок пребывал в том благодатном возрасте, когда ещё не утрачена щенячья радость и игривость, но уже утверждаются бродяче-уличные инстинкты. Чувствовалось, что он внутренне сроднился, слился с парнем в абсолютной гармонии эмоций и настроений, и весь его вид говорил: "Играй со мной, я подпрыгну сколько угодно раз, только играй со мной". И парень играл. Иногда трепал щенка за ухо, иногда гладил по голове, что вызывало бурную ответную реакцию. И улыбался. Как же славно он улыбался!
Я откровенно любовалась этими забавляющимися детёнышами. Всё это - превосходная погода, красивый парк и эта умилительная сцена - навевало такое умиротворение, что я напрочь позабыла о делах и нешуточных проблемах, которые угнетали меня на тот момент.
Но вот в конце аллеи появилась изящная девичья фигурка. Лёгкий летящий плащ, распущенные по плечам волосы, звонкие каблучки. Девушка приближалась к нам какой-то особой, расслабленно - танцующей походкой, видимо, спешила на желанную встречу, сулящую ей невероятную радость. И верно - лишь только парень, играющий со щенком, заметил эту живую грацию - рывком соскочил со скамейки и устремился к ней, своей богине. Щенок был забыт. Парочка обнялась, поцеловалась, и началось то самое бестолковое любовное щебетание, которое свойственно юным в самом начале романтических отношений, тот самый сладкий нектар, эликсир, который заставляет забыть обо всём на свете. Теперь добрый, ласковый взгляд парня и его замечательная улыбка были обращены только к ней, к той, которую он ждал. Глаза его были словно прикованы, примагничены к глазам девушки, они смотрели друг на друга и говорили взахлёб, ворковали голубками, и на них изредка падал с дерева яркий листок, но они этого не замечали, поглощённые друг другом.
А щенок в растерянности стоял у скамьи, глядя на парочку. Он весь вытянулся, подался вперёд, готовый лететь по первому зову к полюбившемуся ему человеку, с которым недавно так весело играл. Потом нерешительно, в несколько прыжков, приблизился к парню. Пару раз подпрыгнул на месте, но тот на него и не глянул. Несколько раз несмело тронул лапой штанину джинсов, на которой тут же остался грязный след. Поднял мордочку вверх, пытаясь заглянуть в глаза человеку, тявкнул нерешительно. Но всё это оставалось незамеченным.
Парень обнял девушку за плечо, и они пошли по аллее к выходу из парка, юные и счастливые. В конце аллеи последний луч уходящего солнца сверкнул в их волосах, словно нимб, и они скрылись из виду.
Щенок тихонько заскулил. Он беспокойно крутился, обнюхивал следы, и в собачьих глазах отразилась целая гамма чувств, от которой у меня защемило сердце. Тут было и разочарование, и смятение, и горечь, и обескураженность, и отчаяние, и столько всего ещё, вполне человеческого. Видимо, это дворовое, "ничейное" дитя впервые столкнулось с обманом. И мне невольно подумалось - а не поступаем ли мы порой точно так же в своём, людском мире? Не бывает ли у нас в жизни моментов, когда мы случайно, походя, обласкав кого-то, приголубив, подав иллюзорную надежду, уносимся по жизни дальше, оставляя за собой чью-то горечь и боль, в сущности, предавая живые человеческие души? Как же прав был великий Экзюпери. И следом, вдогонку, тут же сверкнуло в мозгу - а не случалось ли и мне когда-либо...?
На душе стало совсем нехорошо. Парк словно бы померк, да и солнце уже село. Сглатываю в горле горький комок, судорожно срываю с шеи шёлковый шарфик - выстираю потом, не барыня - заворачиваю в него это четвероногое несчастье, и без лишних слов засовываю под плащ. Бог ты мой, как же он дрожит. Что же его так трясёт и колотит, ведь на улице тепло? Знаю - что. Предательство. Первое в его жизни предательство.
Всё, домой. Там уже есть кое-какая живность, но пусть только попробует кто-нибудь из домочадцев сказать мне хоть одно слово укора. Пусть только попробуют...
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
Алла
- Сообщения: 4951
- Зарегистрирован: 10 апр 2009, 21:58
- Пол: жен.
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Прохожий философ
Re: Рассказы...
Бесценный подарок
– Привет, – сказала она. Я ответил кивком, не в настроении обращать внимание на маленького ребёнка.
– Я строю, – сказала она.
– Я вижу. А что это? – спросил я безо всякого интереса.
– Ну, я не знаю, мне просто нравится чувствовать песок.
Хорошо звучит, подумал я и разулся. Мимо пролетел кулик.
– Это радость, – сказала девочка.
– Это что?
– Это радость. Моя мама говорит, что кулики прилетают, чтобы принести нам радость.
Птица полетела дальше вдоль пляжа. "До свидания, радость", – пробормотал я сам себе, – "привет, страдания," – и повернулся, чтобы уйти. Я был подавлен; в моей жизни все шло наперекосяк.
– Как тебя зовут? – не сдавалась она.
– Роберт, – ответил я. – Роберт Петерсон.
– А я Вэнди... Мне шесть лет.
– Привет, Вэнди.
Она хихикнула.
– Ты смешной.
Несмотря на свою мрачность, я тоже засмеялся и пошёл дальше. Её задорный смех последовал за мной.
– Приходи опять, мистер Петерсон, – крикнула она. – У нас будет ещё один счастливый день!
Последующие дни и недели были посвящены другим: группа неуправляемых бойскаутов, деловые встречи, больная мать.
Тем утром, когда я заканчивал мыть посуду, сияло солнце.
"Мне нужен кулик," – сказал я себе, одевая куртку.
Вечно меняющийся бальзам морского берега ожидал меня. Ветер был прохладным, но я шёл вперёд, пытаясь обрести спокойствие, в котором я так нуждался.
Я забыл о девочке и вздрогнул, когда она внезапно появилась.
– Привет, м-р П., – сказала она. – Хочешь, поиграем?
– Во что, например? – спросил я с чувством недовольства.
– Я не знаю. Во что ты хочешь.
– Как насчёт шарад? – спросил я саркастично.
Она опять звонко рассмеялась.
– Я не знаю что это.
– Тогда давай просто погуляем.
Присмотревшись к ней, я заметил деликатную тонкость её лица.
– Где ты живёшь? – спросил я.
– Вон там. – Она указала на ряд летних коттеджей.
– Странно, – подумал я. – Зимой?
– В какую школу ты ходишь?
– Я не хожу в школу. Моя мама говорит, что мы в отпуске.
Она болтала все время, пока мы шли по пляжу, как это делают все маленькие девчонки, но мои мысли были далеко.
Когда я уходил, Вэнди сказала, что это был счастливый день. Чувствуя себя на удивление хорошо, я улыбнулся ей и согласился.
Через три недели я помчался на свой пляж почти в состоянии паники. У меня не было никакого настроения даже поприветствовать Вэнди..
Мне показалось, что на крыльце я увидел её мать и почувствовал, что хочу потребовать, чтобы она держала своего ребёнка дома.
– Слушай, если ты не против, – сказал я резко, когда Вэнди догнала меня. – Я лучше побуду сегодня один.
Мне показалось, что она была необычно бледна и прерывисто дышала.
– Почему ты хочешь побыть один? – спросила она.
Я повернулся к ней и закричал:
– Потому что моя мать умерла! – и подумал, "Боже мой, зачем я говорю все это маленькому ребёнку?"
– Ой, ну тогда это плохой день, – сказала она.
– Да, – сказал я, – и вчера и позавчера, и... – ох, уходи!
– Больно было? – поинтересовалась она.
– Что больно? – я был раздражён из-за неё, из-за самого себя.
– Когда она умерла?
– Конечно, больно! – отрезал я, не понимая, погрузившись в свои мысли.
Я побрёл дальше...
В следующий раз, когда я пришел на пляж через месяц или больше, её там не было. Чувствуя себя виноватым, пристыжённым и признавшись себе, что я по ней соскучился, я подошёл к коттеджу и постучал в дверь.
Дверь открыла молодая женщина с волосами цвета меда. Она выглядела изможденной.
– Здравствуйте, – сказал я. – Я – Роберт Петерсон. Я скучал по вашей маленькой девочке. А где она?
– О да, конечно, м-р Петерсон, пожалуйста, входите...
Вэнди.. так много говорила о вас. Боюсь, что она беспокоила вас. Если она была вам в тягость, пожалуйста, примите мои извинения.
– Не за что. Она очаровательный ребёнок, – сказал я, вдруг осознав, что действительно так думаю.
– Где она?
– Вэнди.... умерла на прошлой неделе, м-р Петерсон. У неё была лейкемия. Наверное, она вам этого не рассказывала.
Поражённый услышанным, я схватился за стул. Стало трудно дышать.
– Она любила пляж и просила разрешения пойти туда. Мы не могли сказать нет. Казалось, ей было там лучше, и у неё было много, как она говорила, счастливых дней. Но последние несколько недель её состояние резко ухудшалось... – Её голос задрожал. Она помолчала, справляясь с подступившими рыданиями..
– Она оставила что-то для вас... Если только я смогу это найти. Вы не могли бы подождать минутку?
Я тупо кивнул, пытаясь найти слова для этой милой молодой женщины.
Она протянула мне запечатанный конверт, где большими детскими буквами было выведено "М-ру П." Внутри была картинка, нарисованная яркими мелками – жёлтый пляж, голубое небо и коричневая птица. Внизу было аккуратно написано:
ЭТО КУЛИК, ЧТОБЫ ПРИНОСИТЬ ВАМ РАДОСТЬ.
Слёзы застлали мои глаза, и сердце, которое почти забыло, как любить, распахнулось настежь. Я обнял маму Вэнди.
– Простите, простите, простите... – бормотал я снова и снова, и мы плакали вместе..
Бесценная маленькая картинка теперь помещена в рамку и висит в моём кабинете. Шесть слов – одно на каждый год её жизни, – которые говорят мне о гармонии, смелости и самоотверженной любви. Подарок от ребёнка с глазами цвета моря и песочными волосами, который научил меня дару любви.
автор рассказа >Ночная ТАЙНА?<
-
Другиня
- Сообщения: 72
- Зарегистрирован: 23 апр 2010, 14:43
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Герман Гессе
Август
Перевод И. Алексеевой
На улице Мостакер жила одна молодая женщина, и отняла у нее злая судьба мужа сразу после свадьбы, и вот теперь, одинокая и покинутая, сидела она в своей маленькой комнатке в ожидании ребенка, у которого не будет отца. Осталась она совершенно одна, и потому все помыслы ее покоились на этом не рожденном еще ребенке, и чего только не придумывала она для своего дитяти, все самое прекрасное, необыкновенное и чудесное, что есть на свете, сулила она ему. Она воображала, что ее малютка живет в каменном доме с зеркальными окнами и фонтаном в саду и что будет он по меньшей мере профессором, а то и королем.
А по соседству с бедной госпожой Элизабет жил один старик, который лишь изредка выходил из дому и представал тогда маленьким седым гномом с кисточкой на колпаке и зеленым зонтом, спицы которого были сделаны из китового уса, как в старину.
Дети боялись его, а взрослые считали, что неспроста он сторонится людей. Случалось, что он подолгу никому не попадался на глаза, но порой по вечерам из его маленького ветхого домика доносилась тихая, нежная музыка, напоминавшая звучание целого сонма маленьких хрупких инструментов. Иногда дети, проходя мимо, спрашивали своих матерей, не ангелы ли это поют, или, быть может, русалки, но матери ничего не могли сказать и отвечали: "Нет-нет, это, наверное, музыкальная шкатулка".
Между этим маленьким человечком, которого соседи называли господин Бинсвангер, и госпожой Элизабет завязалась странная дружба. А заключалась странность в том, что хотя они никогда не разговаривали друг с другом, но маленький старый господин Бинсвангер всякий раз необычайно приветливо здоровался, проходя мимо ее окна, а она с благодарностью кивала ему в ответ, ей было приятно, и оба думали: если мне когда-нибудь станет совсем плохо, то я, конечно, пойду за помощью в соседний дом. А когда начинало смеркаться и госпожа Элизабет сидела одна и грустила об умершем или думала о своем малютке и забывала обо всем на свете, господин Бинсвангер тихонько приоткрывал створку окна, и из его темной каморки лились тогда тихие серебристые звуки умиротворяющей музыки подобно лунному свету, что струится сквозь сеть облаков. А госпожа Элизабет каждый день ранним утром заботливо поливала старые кусты герани, которые стояли на одном из боковых окон в доме соседа, и они пышно зеленели и были всегда усыпаны цветами, и не было на них ни одного увядшего листочка, хотя господин Бинсвангер совсем не следил за ними.
И вот настала осень; был скверный, ветреный, дождливый вечер, и на улице Мостакер не было ни души; и тут бедная женщина почувствовала, что сроки ее исполнились, и ей стало страшно, потому что была она совершенно одна. Но с наступлением ночи явилась к ней какая-то пожилая женщина со светильником в руках; она нагрела воды, поправила простыни и сделала все, что обычно делается, когда дитя должно появиться на свет. Госпожа Элизабет покорилась и терпеливо молчала; и лишь когда малютка родился и, завернутый в белоснежные пеленки, погрузился в свой первый земной сон, она спросила женщину, откуда та взялась.
"А меня послал господин Бинсвангер", - сказала старуха; и тут усталая родильница заснула, а проснувшись утром, увидела, что на столе стоит кипяченое молоко, что все в комнате чисто убрано, а рядом с него лежит ее маленький сын и кричит от голода; старуха же исчезла. Мать приложила малютку к груди, радуясь, что он такой хорошенький и здоровенький. Она вспомнила его отца, которому никогда не суждено было увидеть сына, и из глаз у нее полились слезы; и она прижала к груди маленького сынишку, и вновь улыбнулась, и заснула вместе со своим мальчиком, а когда проснулась, то на столе снова стояло молоко и был готов суп, а дитя было завернуто в чистые пеленки.
Но скоро мать оправилась, вновь набралась сил и могла уже сама заботиться о себе и о маленьком Августе; она вспомнила, что сына пора крестить и что нет у него крестного. И вот под вечер, когда начало смеркаться и из дома напротив вновь послышалась нежная музыка, она отправилась к господину Бинсвангеру. Она робко постучалась в темную дверь. "Войдите", - раздался приветливый голос, и он вышел ей навстречу, только вот музыка внезапно смолкла, а в комнате на столе стояла маленькая старая настольная лампа и лежала раскрытая книга, и все было так, как у других людей.
"Я пришла поблагодарить вас, - сказала госпожа Элизабет, - ведь это вы прислали ко мне добрую женщину. Я очень хотела бы заплатить ей за услуги и заплачу, как только смогу работать и получу немного денег. Но сейчас у меня другая забота. Я собираюсь крестить малыша и хочу дать ему имя Август - это имя его отца".
"Да, я уже думал об этом, - сказал сосед и провел рукой по своей седой бороде. - Будет неплохо, если у малыша появится добрый и богатый крестный, который сможет позаботиться о нем, если вдруг с вами что-то случится. Но я всего лишь старый одинокий человек, и у меня почти нет знакомых, и некого мне вам присоветовать, разве что вы захотите взять в крестные меня самого".
Бедная мать обрадовалась и поблагодарила маленького человечка и пригласила его быть крестным. В следующее воскресенье они понесли малютку в церковь и крестили его; и тут вдруг опять появилась та самая старуха и хотела подарить ребенку талер, а когда мать стала отказываться, старуха промолвила: "Возьмите, возьмите, я стара уже, и мне много не надо. Может статься, этот талер принесет вам счастье. А просьбу господина Бинсвангера я выполнила с радостью, ведь мы с ним давние друзья".
Все вместе отправились они домой, и госпожа Элизабет сварила гостям кофе, а сосед принес пирог, и получился у них настоящий праздник. Они ели и пили, малыш давно уже заснул, и тут господин Бинсвангер смущенно сказал: "Что ж, теперь я сделался крестным маленького Августа. Я бы очень хотел подарить ему королевский замок и мешок с золотом, но всего этого у меня нет, и я могу лишь положить на его постельку второй талер рядом с талером его крестной матери. Как бы то ни было, ясделаю для него все, что смогу, и да свершится задуманное. Госпожа Элизабет, вы, конечно, желаете своему сыночку только добра. Поразмыслите хорошенько, чего вы больше всего хотите для него, а я уж позабочусь о том, чтобы ваша мечта осуществилась. Вы можете загадать для своего мальчика любое желание, но только одно, одно-единственное. Взвесьте все как следует и сегодня вечером, когда вы услышите звуки моей музыкальной шкатулки, шепните это желание на ушко вашему малышу и оно исполнится".
С этими словами он поспешно откланялся, вместе с ним ушла и старуха, а госпожа Элизабет осталась одна, услышанное поразило ее, и, если бы в колыбельке не лежали два талера, а на столе не стоял пирог, она решила бы, что все это ей приснилось. И вот села она у колыбельки и принялась баюкать свое дитя и замечталась, придумывая желания, одно заманчивее другого. Сначала она хотела пожелать ему богатства, потом красоты, потом недюжинной силы или необычайной мудрости, но все не могла ни на чем остановиться и наконец подумала: да нет, старичок, наверное, просто пошутил.
Тем временем уже стемнело, и она задремала, сидя у колыбели, утомясь и от гостей, и от забот минувшего дня, и от своих раздумий, как вдруг донеслась из дома по соседству тихая, чудесная музыка, да такая нежная и пленительная, какой ей ни разу не доводилось слышать.
При этих звуках госпожа Элизабет очнулась, пришла в себя, теперь она уже снова верила в крестного и его подарок, но чем больше она думала об этом и чем быстрее сменяли друг друга разные желания, тем больше путались ее мысли, и она ни на что не могла решиться.
Она совершенно измучилась, слезы стояли у нее в глазах, но тут музыка стала затихать, и она подумала, что если сию минуту не загадает желание, то будет поздно и тогда все пропало.
Она тяжело вздохнула, наклонилась над малышом и шепнула ему на ушко: "Сыночек мой, я тебе желаю, я желаю тебе..." и когда прекрасная музыка, казалось, совсем уже стихла, она испугалась и быстро проговорила: "Желаю тебе, чтобы все-все люди тебя любили".
Звуки музыки смолкли, и в темной комнате стояла мертвая тишина. Она же бросилась к колыбели, и заплакала, и запричитала в страхе и смятении: "Ах, сыночек, я пожелала тебе самое лучшее, что я знаю, но, может быть, я все же ошиблась? Ведь даже если все-все люди будут тебя любить, никто не будет любить тебя сильнее матери".
И вот Август стал подрастать и ничем поначалу не отличался от других детей; это был милый белокурый мальчик с голубыми дерзкими глазами, которого баловала мать и любили все вокруг.
Госпожа Элизабет очень скоро заметила, что желание, загаданное ею в день крещения младенца, сбывается, ибо едва только мальчик выучился ходить и стал появляться на улице, то он всем людям, которые видели его, казался на редкость красивым, смелым и умным, и каждый здоровался с ним, трепал по щеке, выказывая свое расположение. Молодые матери улыбались ему, пожилые женщины дарили яблоки, а если он совершал гадкий поступок, никто не верил, что он мог такое сотворить, если же вина его была неоспорима, люди пожимали плечами и говорили: "Невозможно всерьез сердиться на этого милого мальчика".
К его матери приходили люди, которых привлекал хорошенький мальчик, и если раньше ее никто не знал и мало кто шил у нее, то теперь все знали ее как мать "того самого" Августа и покровителей у нее стало гораздо больше, чем она могла вообразить себе когда-то.
И ей и мальчику жилось хорошо, и куда бы они ни приходили, всюду им были рады, соседи приветливо кивали им и долго смотрели вслед счастливцам.
Августа больше всего на свете привлекал дом по соседству, где жил его крестный: тот время от времени звал его по вечерам к себе; у него было темно, и только в черной нише камина тлел маленький красный огонек, и маленький седой старичок усаживался с ребенком на полу на шкуре, и смотрел вместе с ним на безмолвное пламя, и рассказывал ему длинные истории.
И порой, когда такая вот длинная история близилась к концу, и малыш совсем уже засыпал, и в темной тишине, с трудом открывая слипающиеся глаза, всматривался в огонь, тогда возникала из темноты музыка, и если оба долго молча вслушивались в нее, то комната внезапно наполнялась невесть откуда взявшимися маленькими сверкающими младенцами, они кружили по комнате, трепеща прозрачными золотистыми крылышками, сплетаясь в прекрасном танце в пары и хороводы, и пели; они пели, и сотни голосов сливались в единую песнь, полную радости и красоты.
Прекраснее этого Август никогда ничего не видел и не слышал, и если он потом вспоминал о своем детстве, то именно тихая, сумрачная комната старичка крестного, и красное пламя камина, и эта музыка, и радостное, золотое, волшебное порхание ангелочков всплывали в его памяти и пробуждали тоску в его сердце.
Между тем мальчик подрастал, и у матери теперь бывали иногда минуты, когда она печалилась, вспоминая о той самой ночи после крещения сына. Август весело носился по окрестным переулкам, и ему везде были рады, его щедро одаривали орехами и грушами, пирожными и игрушками, его кормили и поили, сажали на колени, позволяли рвать цветы в саду, и нередко он возвращался домой лишь поздно вечером и недовольно отодвигал в сторону тарелку с супом. Если же мать была расстроена этим и плакала, ему становилось скучно, и он с обиженным видом ложился спать; а когда она как-то раз отругала и наказала его, он поднял страшный крик и повторял, что все-все с ним добры и милы, одна только мать его не любит. И часто теперь она бывала огорчена и иногда всерьез гневалась на своего мальчика, но, когда вечером он уже спал в мягких подушках и мерцание свечи озаряло безмятежное лицо ребенка, ее сердце смягчалось, и она целовала его осторожно, чтобы не разбудить. Она сама виновата была в том, что Август нравился всем людям, и подчас она с горечью и даже с каким-то страхом думала о том, что, может быть, было бы лучше, если бы она никогда не загадывала этого желания.
Однажды стояла она у окна дома господина Бинсвангера, уставленного геранями, и срезала маленькими ножничками увядшие цветы, и вдруг услышала голос своего сына, доносящийся с заднего двора. Она выглянула из-за угла, чтобы узнать, что там такое.
Ее сын стоял, прислонившись к стене, и она видела его красивое, слегка капризное лицо, а перед ним стояла девочка, старше него, она смотрела на него с мольбой и говорила:
"Пожалуйста, поцелуй меня!"
- Не хочу, - сказал Август и засунул руки в карманы.
- Ну я прошу тебя, - снова сказала она, - а я тебе кое-что дам, очень хорошее.
- А что? - спросил мальчик.
- У меня есть два яблока, - робко сказала она.
Но он отвернулся и скорчил недовольную гримасу.
- Яблоки я вообще не люблю, - презрительно сказал он и хотел было убежать прочь.
Но девочка схватила его за руку и проговорила в надежде подольститься к нему:
- Ну и что, а у меня зато колечко есть, очень красивое.
- А ну, покажи! - сказал Август.
Она показала ему колечко, он придирчиво осмотрел его, стянул с ее пальчика и надел на свой, затем полюбовался им на свету и остался очень доволен.
- Ладно, так и быть, один раз я тебя поцелую, - сказал он немного погодя и быстро поцеловал девочку в губы.
- Пойдем, поиграем вместе! - доверчиво сказала она и взяла его под руку.
Но он оттолкнул ее и грубо крикнул:
- Отстанешь ты от меня или нет! У меня и без тебя много знакомых, с которыми можно поиграть.
Пока девочка, заливаясь слезами, медленно шла по двору, мальчик стоял с сердитым скучающим видом, потом повертел кольцо у себя на пальце, рассмотрел его со всех сторон и, насвистывая, медленно пошел прочь.
А его мать стояла, не шевелясь, с садовыми ножницами в руках; она была напугана жестокостью и презрением, с которым ее дитя принимало любовь других людей. Она забыла про цветы и стояла, качая головой, и все повторяла про себя: "Какой же он злой, у него каменное сердце".
Но в скором времени, когда Август пришел домой и она призвала его к ответу, он со смехом посмотрел на нее голубыми глазами, не чувствуя за собой никакой вины, а затем принялся что-то напевать, стал ластиться к матери и был так мил, забавен и нежен с нею, что она тоже невольно рассмеялась и подумала, что не ко всему в детской жизни следует относиться так серьезно.
Между тем мальчику не всегда сходили с рук его каверзы. Крестный Бинсвангер был единственным человеком, к которому он питал почтение, и если порой он приходил к нему, а крестный говорил: "Сегодня огонь в камине не горит и не звучит музыка, а маленькие ангелочки очень огорчены, потому что ты поступил нехорошо", - тогда мальчик уходил, бросался на постель и плакал, а на следующий день изо всех сил старался быть хорошим и добрым.
Но как бы то ни было, огонь в камине горел все реже и реже, ни слезы, ни ласки не помогали, крестный был неумолим. Когда Августу сровнялось двенадцать лет, волшебный полет ангелочков в комнате крестного превратился уже в далекий сон, и если ночью ему снилось что-нибудь подобное, на следующий день его особенно одолевала ярость, и он громко кричал и командовал своими многочисленными приятелями налево и направо, точно полководец.
Его матери давно уже надоело слышать ото всех похвалы своему мальчику - мол, какой он нежный да ласковый, - слишком много приходилось ей терпеть от него. И когда в один прекрасный день его учитель пришел к ней и поведал, что некий человек изъявил готовность снарядить мальчика в дальние края, в хорошую школу, и платить за его учение, - госпожа Элизабет посоветовалась с соседом, и в скором времени, весенним утром, к дому подкатила коляска, и Август, в новом, красивом платье, сел в нее и пожелал счастливо оставаться и своей матери, и крестному, и соседям: ведь ему было дозволено ехать в столицу на учение. Мать в последний раз причесала его белокурые волосы и благословила его, лошади тронулись, и Август отбыл в дальние края.
Прошли годы, юный Август сделался уже студентом, носил красную фуражку и усы; и вот однажды пришлось ему снова оказаться в родных местах, потому что из письма крестного он узнал, что мать его тяжело больна и долго не проживет. Юноша приехал вечером, и соседи с восхищением наблюдали, как он выбирается из коляски и как кучер несет за ним большой кожаный чемодан. А умирающая мать лежала в старой комнатушке с низкими потолками, и когда красавчик студент увидел в белых подушках ее белое увядшее лицо, а она лишь безмолвно и тихо смотрела на него, тогда он с рыданиями опустился на край ложа, и целовал холодные руки матери, и простоял около нее на коленях всю ночь, пока руки ее не окоченели и глаза не угасли.
А когда они похоронили его матушку, крестный взял его за руку и повел в свой домишко, который казался теперь молодому человеку еще меньше и темнее, и лишь от маленьких окон шел едва заметный свет; и тут маленький старичок слегка пригладил костлявыми пальцами свою седую бороду и сказал Августу: "Я зажгу огонь в камине, тогда мы обойдемся без лампы. Я ведь знаю, завтра ты уезжаешь, а теперь, когда матушки твоей уже нет в живых, мы с тобой не так-то скоро увидимся".
Говоря все это, он развел огонь в камине, придвинул поближе свое кресло, а студент свое, и вот опять они сидели долго-долго и все смотрели на тлеющие угли, и, когда пламя почти угасло, старик тихо проговорил: "Прощай, Август, я желаю тебе добра. У тебя была замечательная мать, и ты даже не подозреваешь, что она для тебя сделала. Я бы с радостью еще разок позабавил тебя музыкой и показал тебе маленьких ангелочков, но ты ведь сам знаешь, что это невозможно. И все-таки ты должен всегда помнить о них и знай, что однажды они вновь запоют и, может статься, ты их снова услышишь, если пожелает этого твое сердце, исполненное одиночества и тоски. А теперь дай мне руку, мой мальчик, я ведь стар, и сейчас мне пора уже на покой".
Август протянул ему руку, он не мог вымолвить ни слова, с печалью в сердце вернулся он в свой опустевший дом и в последний раз лег спать в комнате своего детства, и, когда он уже засыпал, где-то совсем далеко послышалась ему тихая, сладостная музыка минувших лет. Наутро он уехал, и долгое время никто ничего не слыхал о нем.
Вскоре он позабыл и крестного Бинсвангера, и его ангелочков. Кипучая жизнь бурлила вокруг него, и он плыл по ее волнам. Никто на свете не умел так лихо проскакать по гулким переулкам и насмешливым взором окинуть глазеющих на него девиц, никто не умел так легко и грациозно танцевать, так ловко восседать на козлах, так буйно и безалаберно прокутить в саду всю длинную летнюю ночь напролет. Одна богатая вдова, любовником которой он был, давала ему деньги, платье, лошадей и все, чего только он желал; с нею он ездил в Париж и Рим, спал в ее устланной шелками постели, но сам он был влюблен в хрупкую белокурую дочку одного бюргера. Пренебрегая опасностью, встречался он с нею по ночам в саду ее отца, а она писала ему длинные страстные письма, когда он бывал в отъезде.
Но однажды он не вернулся. Он нашел в Париже новых друзей, и, поскольку богатая любовница ему надоела, а занятия в университете давно наскучили, он остался в чужих краях и зажил так, как это принято в высшем свете: завел лошадей, собак, женщин, проигрывался в пух, а потом срывал большие куши; и повсюду находились люди, которые бегали за ним, как преданные псы, угождали ему, а он только улыбался и принимал все это как должное, так, как некогда взял он кольцо у маленькой девочки. Колдовская сила материнского желания горела у него в глазах, сияла на губах, женщины любили его, друзья обожали, и никто не видел да и сам он едва ли чувствовал, как сердце его опустошается и черствеет, в то время как душа изъедена тяжким недугом.
Порой ему надоедала эта всеобщая любовь и, переодевшись в чужое платье, он отправлялся странствовать по чужим городам и повсюду обнаруживал, что люди глупы и слишком уж легко покоряются ему, и повсюду смешной казалась ему любовь, которая так упорно преследовала его и довольствовалась столь малым. Отвращение вызывали у него женщины и мужчины, у которых недостает гордости, и целыми днями бродил он в одиночестве вместе со своими собаками далеко в горах, по диким охотничьим тропам, и какой-нибудь олень, которого он выследил и подстрелил, приносил ему больше радости, чем любовь красивой избалованной женщины.
И вот однажды, путешествуя морем, он увидал молодую жену посланника, строгую стройную даму, высокородную уроженку северных краев; она стояла среди других благородных дам на удивление отчужденно, гордо и замкнуто, как будто здесь ей не было равных, и, когда он увидел ее и как следует разглядел, когда заметил, что взор ее и по нему скользнул, казалось, лишь бегло и равнодушно, он почувствовал, что такое любовь, и он решил во что бы то ни стало завоевать ее любовь; и с той поры неизменно, дни напролет был рядом с нею так, чтобы она всегда его видела, а поскольку он сам постоянно окружен был восторженными поклонниками и поклонницами, которые искали его общества, то вместе со своей прекрасной гордячкой оказывался в центре всего блестящего общества и стоял, словно князь со своей княгиней, и даже муж северной красавицы отличал его среди прочих и силился понравиться ему.
Ни разу не удавалось ему оказаться наедине с незнакомкой, пока в одном из южных портовых городов все общество не сошло с корабля, чтобы несколько часов побродить по чужому городу и вновь ощутить под ногами твердую землю. Он не отставал от своей возлюбленной, и наконец ему удалось задержать ее, увлеченную беседой, в пестрой толпе на рыночной площади.
Бесчисленное множество узких, глухих переулков выходило на эту площадь, в один из таких переулков он и привел ее, а она доверчиво шла за ним, но, когда она вдруг почувствовала, что осталась с ним одна, и испугалась, не находя вокруг себя привычного общества, он в пламенном порыве повернулся к ней, сжал ее дрожащую ручку и стал умолять остаться на берегу и бежать вместе с ним.
Незнакомка побледнела и не поднимала на него глаз. "О, вы ведете себя не по-рыцарски, - тихо сказала она. - Давайте забудем то, что вы только что сказали!"
"Я не рыцарь, - воскликнул Август, - я влюблен, а влюбленный не знает ничего, кроме своей возлюбленной, и у него одна мечта - быть рядом с нею. О прекрасная моя, останься со мной, мы будем счастливы".
Ее серо-голубые глаза смотрели на него строго и осуждающе.
"Откуда вам стало известно, - жалобно прошептала она, - что я люблю вас? Я не могу молчать: вы нравитесь мне, и в мечтах я часто представляла вас своим мужем. Потому что вы первый, кого я полюбила по-настоящему, всем сердцем. Ах, оказывается, любовь может так страшно ошибаться! Разве могла я подозревать, что способна полюбить человека недоброго и испорченного! Но в тысячу раз сильнее во мне желание остаться с моим мужем, которого я почти не люблю, но он рыцарь и знает, что такое честь и благородство, которые вам неведомы. А теперь прошу вас не говорить мне больше ни слова и доставить меня обратно на корабль, иначе я позову на помощь посторонних, чтобы спастись от вашей дерзости".
И как он ни молил, как ни скрежетал зубами от отчаяния, она уже отвернулась от него и так бы и ушла одна, если бы он молча не нагнал ее и не проводил на корабль. Затем он приказал выгрузить свои чемоданы на берег, ни с кем не попрощался и исчез.
С тех пор счастье отвернулось от всеобщего любимца. Добродетель и честность сделались ему ненавистны, и он топтал их ногами и находил особое удовольствие в том, чтобы совращать добродетельных женщин, употребляя все искусство своей чарующей силы, или беззастенчиво пользовался добротой преданных ему честных людей, которых он быстро завоевывал, а потом издевательски бросал. Он делал несчастными женщин и девушек, а затем предавал их всеобщему позору, он выбирал себе юношей из самых именитых домов и совращал их. Не было такого наслаждения, к которому бы он не стремился и не испытал на себе, не было такого порока, которому бы он не предался и которым бы не насытился. Но никогда уже не наполнялось радостью его сердце, а на любовь, которую все предлагали ему, ничто не отзывалось в его душе.
В прекрасном загородном доме у моря жил он, мрачный и всем недовольный, и мучил самыми безобразными выходками женщин и друзей, которые к нему приходили. Ему хотелось унижать людей так, чтобы они чувствовали все его презрение к ним; он пресытился и тяготился той непрошеной, нежеланной, незаслуженной любовью, которой он был окружен, он ощущал никчемность своей попусту растраченной жизни, которая никогда не отдавала, а только брала. Иногда он заставлял себя долгие дни обходиться без пищи, чтобы хоть раз вновь ощутить настоящий голод и испытать потребность в насыщении.
И вот с некоторых пор прошел среди его друзей слух, что он болен и нуждается в покое и одиночестве. Приходили письма, которых он не читал, обеспокоенные люди справлялись у прислуги о его здоровье. Он же сидел один в своем доме у моря, погруженный в угрюмую печаль, жизнь его лежала позади, пустая и разоренная, бесплодная и бесчувственная, без единого следа любви, подобная серым соленым мертвым волнам морской пучины. И мерзок был вид этого человека, сидящего в кресле у высокого окна и сводящего счеты с самим собой. Белые чайки, влекомые береговым ветром, проносились мимо, он следил за ними пустым взглядом, лишенным всякой радости и всякого интереса. Лишь губы его покривились в жесткой и злой усмешке, когда он все обдумал и позвонил камердинеру. И вот велел он пригласить всех своих друзей в определенный день на праздник; но не пировать он собирался, в его издевательский замысел входило напугать приглашенных видом пустого дома и своего собственного трупа.
Ибо он решил принять яд и покончить с собой.
Вечером перед задуманным праздником он отпустил всю прислугу, и наконец тихо сделалось в просторных комнатах, и он направился в спальню, подмешал сильного яду в стакан кипрского вина и поднес его к губам.
Но не успел он сделать первый глоток, как в дверь постучали, и, поскольку он не ответил на стук, дверь тихонько отворилась и в комнату вошел маленький старичок. Подошел он к Августу, бережно взял у него из рук полный стакан и проговорил хорошо знакомым голосом: "Добрый вечер. Август, как поживаешь?"
Застигнутый врасплох Август, рассерженный и смущенный одновременно, язвительно усмехнулся и сказал: "Господин Бинсвангер, разве вы еще живы? Давненько мы не виделись, а вы, кажется, нисколько не постарели? Но сейчас, любезнейший, вы мне очень помешали, я устал сегодня и как раз собирался принять снотворное".
"Да, я вижу, - спокойно отвечал крестный. - Ты хотел принять снотворное, и правильно - это единственный напиток, который еще может тебе помочь. Но прежде мы с тобой немножко поболтаем, мальчик мой, кстати, я немного утомился с дороги и думаю, что не прогневаю тебя, если освежусь глоточком из твоего стакана".
С этими словами он взял стакан и поднес к губам, и не успел Август его остановить, как старик осушил его одним глотком.
Август побледнел как полотно. Он ринулся к крестному, принялся трясти его за плечи и пронзительно закричал: "Дорогой мой, знаешь ли ты, что ты выпил?"
Господин Бинсвангер кивнул своей умной седой головой и улыбнулся: "Да, это кипрское вино, да и недурное, сколько я могу судить. Похоже, живешь ты безбедно. Но у меня мало времени, и я не собираюсь долго тебя задерживать, если ты согласишься меня выслушать".
Август, совершенно сбитый с толку, с ужасом смотрел в светлые глаза крестного и каждую секунду ожидал, что тот свалится замертво.
Крестный тем временем устроился поудобнее на стуле и добродушно подмигнул своему молодому другу.
"Ты опасаешься, что глоток вина мне повредит? Не беспокойся! Как мило с твоей стороны, что ты печешься обо мне, вот уж никак не ожидал. Но давай-ка побеседуем, как в добрые старые времена! Сдается мне, что ты уже по горло сыт легкой жизнью? Я тебя понимаю, и, когда я уйду, ты можешь, кстати, снова наполнить свой стакан и выпить его. Но прежде я хочу кое-что тебе рассказать".
Август прислонился к стене и вслушивался в мягкий, приятный голос древнего старичка, который знаком был ему с первых лет жизни и пробуждал тени прошлого в его душе. Стыд и скорбь глубоко проникли в его сердце, словно он заглянул в глаза своему невинному детству.
"Я выпил яд из твоего стакана, - продолжал старик, - потому что только я повинен в твоем несчастье. Твоя мать, заботясь о твоем будущем, загадала одно желание, когда крестила тебя, глупое желание, но я постарался исполнить его ради нее.
Тебе ни к чему знать, что это за желание, но оно сделалось твоим проклятьем, да ты и сам это почувствовал. Мне жаль, что так получилось. Ты знаешь, я был бы очень рад, если бы мне привелось дожить до того дня, когда ты вместе со мною сядешь у камина и вновь услышишь пение ангелов. Это очень нелегко, и сейчас тебе, наверное, кажется невероятным, что твое сердце станет вновь здоровым, чистым и радостным. Но ничего невероятного в этом нет, и я лишь прошу тебя - попробуй! Желание твоей бедной матери не принесло тебе счастья, Август. Позволь мне выполнить для тебя еще одно желание! Ты не пожелаешь ни денег, ни ценностей; и ни власть, ни женская любовь тебе тоже не нужны, ты ведь пресытился ими. Подумай хорошенько, и если тебе покажется, что ты знаешь то волшебное средство, которое способно исправить твою разбитую жизнь и вернуть тебе радость, тогда загадай свое желание!"
Погруженный в глубокое раздумье, молча сидел Август и наконец спустя некоторое время сказал: "Благодарю тебя, крестный, но я думаю, что из осколков разбитой моей жизни уже не склеить прекрасный сосуд. Лучше будет, если я исполню то, что задумал. Но я благодарю тебя за твой приход".
"Конечно, - задумчиво произнес старик, - я хорошо понимаю, каково тебе. Но, может быть, ты найдешь в себе силы, Август, и обдумаешь все еще раз, и догадаешься, чего тебе больше всего не хватало, или, быть может, тебе вспомнятся прежние времена, когда матушка твоя была еще жива и ты иногда по вечерам приходил ко мне. Ведь ты бывал тогда счастлив, разве нет?"
"Да, я помню, - кивнул Август, и картины лучезарного утра его жизни поплыли перед ним, далекие и туманные, как в старинном тусклом зеркале. - Но прошлое не вернуть. Я же не могу пожелать снова превратиться в маленького мальчика. Да, вот тогда можно было бы начать все сызнова!"
"Нет, это глупо, ты прав. Но попробуй еще раз вспомнить о часах, проведенных у меня дома, и о бедной девушке, с которой ты по ночам встречался в саду, когда был студентом, и о той прекрасной белокурой даме, с которой ты когда-то путешествовал вместе по морю; вспомни все те мгновения, когда ты был счастлив и когда жизнь казалась тебе стоящим делом. И тогда ты, может быть, поймешь, что же делало тебя счастливым, и сможешь загадать свое желание. Сделай это для меня, мой мальчик!"
Август закрыл глаза и постарался вглядеться в свою минувшую жизнь так, как вглядываемся мы из темноты узкого, длинного коридора в тот крохотный уже квадратик света, который обозначает выход; и вновь увидел он, как светло и прекрасно было все некогда в его жизни и как постепенно тьма все сгущалась и сгущалась вокруг него, пока он наконец не оказался в полном мраке, лишенный всякой радости. И чем дольше он думал и припоминал, тем прекраснее, и милее, и желаннее казался ему далекий маленький светлый квадратик, и наконец он понял, что это такое, и слезы хлынули у него из глаз.
"Я попробую, - сказал он крестному. - Сними с меня прежние чары, которые мне не помогли, и сделай так, чтобы я сам наполнился любовью к людям!"
Обливаясь слезами, опустился он на колени перед своим старым другом и, склоняясь перед ним, вдруг почувствовал, как, мучительно ища забытых слов и жестов, пылает в нем любовь к этому старику. Крестный же, этот тщедушный старикашка, бережно взял его на руки, перенес на ложе, уложил и отер пот с его разгоряченного лба.
"Все хорошо, - тихо прошептал он, - все хорошо, дитя мое, у тебя все будет хорошо".
Тут Август почувствовал, как тяжелая усталость навалилась на него, будто в одно мгновение он постарел на много лет, и тут он погрузился в глубокий сон, а старик тихонько удалился из заброшенного дома.
Август пробудился от неистового шума, который гулко отзывался во всем доме, а когда он поднялся и отворил дверь в соседнюю комнату, то обнаружил, что гостиная и все прочие покои полны его прежними друзьями, которые явились на праздник и увидели, что дом пуст. Все были огорчены и задеты, и он пошел к ним навстречу, чтобы, как прежде, улыбкой и шуткой вернуть их расположение, но внезапно почувствовал, что утратил власть над ними. Едва они заметили его, как тотчас обрушились на него с упреками, когда же он беспомощно улыбнулся и, как бы ища поддержки, протянул руки им навстречу, они яростно накинулись на него.
"Эй ты, мошенник, - вопил один, - где деньги, которые ты мне задолжал?" Другой кричал: "А где лошадь, которую я тебе на время дал?" А одна прелестная разъяренная дама пеняла ему: "Всему свету известны теперь мои секреты, которые ты разболтал. О, как я ненавижу тебя, трус несчастный!" Юноша с глубоко запавшими глазами и искаженным от злобы лицом кричал: "Знаешь ли ты, что ты со мной сделал, дьявол проклятый, гнусный развратник?"
Обвинениям не было конца, и каждый старался полить его грязью, и все говорили правду, и многие из них сопровождали свои слова пинками, а когда они ушли, разбив по пути зеркало и прихватив с собой ценные вещи, Август поднялся с пола, избитый и обесчещенный, и когда он вернулся в спальню и глянул в зеркало, собираясь умыться, то из зеркала смотрело на него увядшее безобразное лицо, красные глаза слезились, а из ссадины на лбу сочилась кровь.
"Это возмездие", - сказал он сам себе и смыл с лица кровь, но не успел он хоть немного прийти в себя, как в доме вновь поднялся переполох, по лестницам к нему взбирались: ростовщики, которым он заложил дом, некий супруг, жену которого он соблазнил, отцы, сыновей которых он вовлек в порок и сделал несчастными, уволенные им слуги; в дом ворвались полицейские и адвокаты, и час спустя он сидел уже в специальной карете, и его везли в тюрьму. Люди что-то выкрикивали ему вслед и пели о нем похабные песни, а какой-то уличный мальчишка бросил через окно кареты ком грязи прямо ему в лицо.
И теперь гнусные дела этого человека были у всех на устах, и слухи о них заполонили весь город, где все его прежде знали и любили. Его обвиняли во всех мыслимых пороках, и он ничего не отрицал. Люди, о которых он и думать забыл, являлись в суд и рассказывали о преступлениях, которые он совершил несколько лет назад; слуги, которым он щедро платил и которые вдобавок обкрадывали его, смаковали подробности его порочных увлечений, и на лице каждого читалось отвращение и ненависть; и не было человека, который заступился бы за него, похвалил бы его, простил, кто сказал бы о нем доброе слово.
Он вытерпел все, он покорно шел за стражниками в камеру и покорно стоял перед судьей и свидетелями; с удивлением и печалью устало смотрел он на все эти злобные, возмущенные лица и в каждом из них за маской ненависти и уродства видел тайное очарование любви, и сияние доброты было в каждом сердце. Все они некогда любили его, он же не любил никого, а теперь он прощал их всех и пытался найти в своей памяти хоть что-нибудь хорошее о каждом из них.
В конце концов его заточили в тюрьму, и никто не имел права навещать его; и вот в лихорадочном бреду он вел беседы со своей матушкой, и со своей первой возлюбленной, и с крестным Бинсвангером, и с северной красавицей, а когда приходил в себя
и целыми днями сидел, одинокий и всеми покинутый, то его терзали все муки ада, он изнемогал от тоски и заброшенности и мечтал увидеть людей с такой страстью и силой, с какими не жаждал ни одного наслаждения и ни одной вещи.
Когда же его выпустили из тюрьмы, он был уже стар и болен, и никто вокруг не знал его. Все в мире шло своим чередом; в переулках гремели повозки, скакали всадники, прогуливались прохожие, продавались фрукты и цветы, игрушки и газеты, и только Августа никто не замечал. Прекрасные дамы, которых он когда-то, упиваясь музыкой и шампанским, держал в своих объятьях, проезжали мимо него, и густое облако пыли, вьющееся позади экипажей, скрывало их от Августа.
Однако ужасная пустота и одиночество, от которых задыхался он в разгар самой роскошной жизни, полностью покинули его. Когда он подходил к воротам какого-нибудь дома, чтобы ненадолго укрыться от палящего солнца, или просил глоток воды на заднем дворе, то с удивлением видел, с какой враждебностью и с каким раздражением обходились с ним люди, те самые люди, которые прежде благодарным сиянием глаз отвечали на его строптивые, оскорбительные или равнодушные речи.
Его же теперь радовал, занимал и трогал любой человек; он смотрел, как дети играют и как они идут в школу, и любил их, он любил стариков, которые сидели на скамеечках перед своими ветхими домишками и грелись на солнце. Когда он видел молодого парня, который влюбленными глазами провожал девушку, или рабочего, который, вернувшись с работы, брал на руки своих детей, или умного, опытного врача, который проезжал мимо него в карете, погруженный в мысли о своих больных, или даже бедную, худо одетую уличную девку, которая где-нибудь на окраине стояла под фонарем и приставала к прохожим и даже ему, отверженному, предлагала свою любовь, и вот, когда он встречался с ними со всеми, все они были для него братья и сестры, и каждый нес в своей груди воспоминание о любимой матери и о своем лучезарном детстве или тайный знак высокого и прекрасного предназначения и казался ему необыкновенным, и каждый привлекал его и давал пищу для размышлений, и ни один не был хуже его самого.
Август решил пуститься в странствия по свету и найти такой уголок, где он смог бы принести пользу людям и доказать свою любовь к ним. Ему пришлось привыкнуть к тому, что вид его уже никого не радовал: щеки его ввалились, одет он был как нищий, и ни голос, ни походка его не напоминали уже никому того, прежнего Августа, который некогда радовал и очаровывал людей. Дети боялись его, их пугала его длинная свалявшаяся седая борода, чисто одетая публика сторонилась его, словно опасаясь запачкаться, а бедные не доверяли ему, чужаку, который мог отнять у них последний кусок хлеба. Но он научился никогда не отчаиваться, да и не позволял себе этого. Он замечал, что маленький мальчик тщетно пытается дотянуться до дверной ручки в кондитерской, вот тут он мог прийти на помощь. А иногда ему попадался человек, который был еще несчастнее его самого, какой-нибудь слепой или увечный, которому он мог подать руку или еще чем-нибудь помочь. А если и этого не доставалось ему на долю, он с радостью отдавал то немногое, что имел, - ясный,
открытый взгляд, доброе слово, улыбку понимания и сочувствия.
Своим собственным умом и опытом дошел он до особого умения угадывать, чего ждут от него люди и что может принести им радость: одному хотелось услышать звонкие радостные слова привета, другому хотелось молчаливого участия, третьему же чтобы его оставили в покое и не мешали. И каждый день ему приходилось удивляться, сколько бед и несчастий на свете и как тем не менее легко принести людям радость; и с восторгом и счастьем он вновь и вновь наблюдал, как рядом со страданием живет веселый смех, рядом с погребальным звоном - детская песенка, рядом с нуждой и подлостью - достоинство, остроумие, утешение, улыбка.
И казалось ему теперь, что жизнь человеческая сама по себе замечательна. Когда ему навстречу из-за угла неожиданно выскакивала стайка школьников - какая отвага, какая юная жажда жизни, какая молодая прелесть блестела в их глазах; пускай эти сорванцы дразнят его и смеются над ним - это ничего, что тут плохого, он и сам готов был их понять, когда видел свое отражение в витрине или в воде колодца, - ведь он и вправду был смешным и убогим на вид. Нет, теперь ему вовсе не хотелось понравиться людям или испытать свою власть над ними - эту чашу он уже испил до дна. Для него было теперь возвышающим душу наслаждением наблюдать, как другие стремятся идти и идут тем путем, которым некогда шел он сам, видеть, с каким пылом, с какой дерзкой силой и радостью сражаются люди, чтобы добиться своей цели, - все это было для него необыкновенным спектаклем.
Между тем настала зима, а за нею снова лето; Август заболел и долгие дни провел в лечебнице для бедных, где испытал тихое и благодарное счастье, когда видел, как бедные, униженные люди хватаются за жизнь, напрягая все свои силы, собирая всю свою волю к жизни, и побеждают смерть. Как величественно было это зрелище - спокойное терпение на лице тяжелобольного и светлая радость жизни, озаряющая лицо исцеленного, и прекрасны были спокойные, исполненные достоинства лица умерших, но чудеснее всего были любовь и терпение милых опрятных сиделок.
Потом и эта пора миновала, задул осенний ветер, и Август продолжил свой путь; он спешил дальше, навстречу зиме, и странное нетерпение овладело им, когда он заметил, до чего медленно продвигается вперед, а ведь ему хотелось побывать всюду и еще многим-многим людям заглянуть в глаза. Голова его поседела, глаза робко улыбались из-под красных больных век, постепенно слабела память, и ему казалось теперь, что всегда он видел мир так, как видит сейчас; но он был доволен жизнью и считал, что в мире все прекрасно и достойно любви.
И вот с наступлением зимы добрался он до одного города; по темным улицам мела метель, и парочка заигравшихся допоздна мальчишек принялась кидаться снежками в странника, но больше ничто не нарушало вечерней тишины. Август очень устал и, блуждая, попал наконец в какой-то узкий переулок, и показался ему этот переулок издавна знакомым, потом свернул он в другой переулок и очутился перед домом своей матери, а по соседству увидел дом крестного Бинсвангера; маленький и ветхий, стоял этот домишко в холодной, снежной замети, и горело у крестного окно, и красноватый свет его мирно сиял в зимней ночи.
Август отворил входную дверь и постучал, и маленький старичок вышел ему навстречу и молча провел его в свою комнату, и было там тепло и покойно, и маленький ясный огонек пылал в камине.
- Ты голоден? - спросил крестный. Но Август не чувствовал голода, он только улыбнулся и покачал головой.
- Но ты ведь устал, я знаю, - сказал тогда крестный и расстелил на полу старую шкуру, и два старика уселись на нее друг подле друга и стали смотреть в огонь.
- Долго же ты добирался сюда, - сказал крестный.
- Зато это был замечательный путь, и я лишь немного утомился. Можно, я у тебя заночую? А утром отправлюсь дальше.
- Да, милый. А разве ты не хочешь снова увидеть, как танцуют ангелы?
- Ангелы? Да, конечно, хотел бы - если бы я смог вновь превратиться в маленького мальчика!
- Мы давно с тобою не видались, - вновь заговорил крестный. - Ты так изменился, ты стал таким красивым, в твоих глазах снова доброта и мягкость, как в прежние времена, когда твоя матушка еще была жива. И ты хорошо сделал, что навестил меня!
Странник в рваных одеждах обессиленно поник рядом со своим другом. Еще никогда не ощущал он такой усталости, а благостное тепло и мерцание огня совсем затуманили ему голову, и он не мог уже ясно отличить прошлое от настоящего.
- Крестный, - сказал он, - я плохо себя вел, и мама опять плакала. Поговори с ней, скажи ей, что я снова стану хорошим. Поговоришь?
- Да, - ответил крестный, - ты только успокойся, она ведь любит тебя.
Огонек в камине начал угасать, и Август смотрел не отрываясь на его слабое красноватое мерцание, как когда-то, в далеком детстве, и крестный положил его голову к себе на колени, и пленительная, торжествующая музыка, нежная и прекрасная, наполнила сумрачную комнату, и в воздухе замелькали тысячи сияющих легкокрылых ангелочков и закружились, причудливо сплетаясь в пары и целые хороводы. И Август смотрел и слушал, и вся его нежная детская душа распахнулась навстречу вновь обретенному раю.
Внезапно ему почудилось, будто матушка позвала его, но он слишком устал, да к тому же крестный ведь обещал ему, что он поговорит с нею. А когда он уснул, крестный сложил ему руки на груди и все прислушивался к его умиротворенному сердцу, пока в комнате не воцарилась полная тьма.
Август
Перевод И. Алексеевой
На улице Мостакер жила одна молодая женщина, и отняла у нее злая судьба мужа сразу после свадьбы, и вот теперь, одинокая и покинутая, сидела она в своей маленькой комнатке в ожидании ребенка, у которого не будет отца. Осталась она совершенно одна, и потому все помыслы ее покоились на этом не рожденном еще ребенке, и чего только не придумывала она для своего дитяти, все самое прекрасное, необыкновенное и чудесное, что есть на свете, сулила она ему. Она воображала, что ее малютка живет в каменном доме с зеркальными окнами и фонтаном в саду и что будет он по меньшей мере профессором, а то и королем.
А по соседству с бедной госпожой Элизабет жил один старик, который лишь изредка выходил из дому и представал тогда маленьким седым гномом с кисточкой на колпаке и зеленым зонтом, спицы которого были сделаны из китового уса, как в старину.
Дети боялись его, а взрослые считали, что неспроста он сторонится людей. Случалось, что он подолгу никому не попадался на глаза, но порой по вечерам из его маленького ветхого домика доносилась тихая, нежная музыка, напоминавшая звучание целого сонма маленьких хрупких инструментов. Иногда дети, проходя мимо, спрашивали своих матерей, не ангелы ли это поют, или, быть может, русалки, но матери ничего не могли сказать и отвечали: "Нет-нет, это, наверное, музыкальная шкатулка".
Между этим маленьким человечком, которого соседи называли господин Бинсвангер, и госпожой Элизабет завязалась странная дружба. А заключалась странность в том, что хотя они никогда не разговаривали друг с другом, но маленький старый господин Бинсвангер всякий раз необычайно приветливо здоровался, проходя мимо ее окна, а она с благодарностью кивала ему в ответ, ей было приятно, и оба думали: если мне когда-нибудь станет совсем плохо, то я, конечно, пойду за помощью в соседний дом. А когда начинало смеркаться и госпожа Элизабет сидела одна и грустила об умершем или думала о своем малютке и забывала обо всем на свете, господин Бинсвангер тихонько приоткрывал створку окна, и из его темной каморки лились тогда тихие серебристые звуки умиротворяющей музыки подобно лунному свету, что струится сквозь сеть облаков. А госпожа Элизабет каждый день ранним утром заботливо поливала старые кусты герани, которые стояли на одном из боковых окон в доме соседа, и они пышно зеленели и были всегда усыпаны цветами, и не было на них ни одного увядшего листочка, хотя господин Бинсвангер совсем не следил за ними.
И вот настала осень; был скверный, ветреный, дождливый вечер, и на улице Мостакер не было ни души; и тут бедная женщина почувствовала, что сроки ее исполнились, и ей стало страшно, потому что была она совершенно одна. Но с наступлением ночи явилась к ней какая-то пожилая женщина со светильником в руках; она нагрела воды, поправила простыни и сделала все, что обычно делается, когда дитя должно появиться на свет. Госпожа Элизабет покорилась и терпеливо молчала; и лишь когда малютка родился и, завернутый в белоснежные пеленки, погрузился в свой первый земной сон, она спросила женщину, откуда та взялась.
"А меня послал господин Бинсвангер", - сказала старуха; и тут усталая родильница заснула, а проснувшись утром, увидела, что на столе стоит кипяченое молоко, что все в комнате чисто убрано, а рядом с него лежит ее маленький сын и кричит от голода; старуха же исчезла. Мать приложила малютку к груди, радуясь, что он такой хорошенький и здоровенький. Она вспомнила его отца, которому никогда не суждено было увидеть сына, и из глаз у нее полились слезы; и она прижала к груди маленького сынишку, и вновь улыбнулась, и заснула вместе со своим мальчиком, а когда проснулась, то на столе снова стояло молоко и был готов суп, а дитя было завернуто в чистые пеленки.
Но скоро мать оправилась, вновь набралась сил и могла уже сама заботиться о себе и о маленьком Августе; она вспомнила, что сына пора крестить и что нет у него крестного. И вот под вечер, когда начало смеркаться и из дома напротив вновь послышалась нежная музыка, она отправилась к господину Бинсвангеру. Она робко постучалась в темную дверь. "Войдите", - раздался приветливый голос, и он вышел ей навстречу, только вот музыка внезапно смолкла, а в комнате на столе стояла маленькая старая настольная лампа и лежала раскрытая книга, и все было так, как у других людей.
"Я пришла поблагодарить вас, - сказала госпожа Элизабет, - ведь это вы прислали ко мне добрую женщину. Я очень хотела бы заплатить ей за услуги и заплачу, как только смогу работать и получу немного денег. Но сейчас у меня другая забота. Я собираюсь крестить малыша и хочу дать ему имя Август - это имя его отца".
"Да, я уже думал об этом, - сказал сосед и провел рукой по своей седой бороде. - Будет неплохо, если у малыша появится добрый и богатый крестный, который сможет позаботиться о нем, если вдруг с вами что-то случится. Но я всего лишь старый одинокий человек, и у меня почти нет знакомых, и некого мне вам присоветовать, разве что вы захотите взять в крестные меня самого".
Бедная мать обрадовалась и поблагодарила маленького человечка и пригласила его быть крестным. В следующее воскресенье они понесли малютку в церковь и крестили его; и тут вдруг опять появилась та самая старуха и хотела подарить ребенку талер, а когда мать стала отказываться, старуха промолвила: "Возьмите, возьмите, я стара уже, и мне много не надо. Может статься, этот талер принесет вам счастье. А просьбу господина Бинсвангера я выполнила с радостью, ведь мы с ним давние друзья".
Все вместе отправились они домой, и госпожа Элизабет сварила гостям кофе, а сосед принес пирог, и получился у них настоящий праздник. Они ели и пили, малыш давно уже заснул, и тут господин Бинсвангер смущенно сказал: "Что ж, теперь я сделался крестным маленького Августа. Я бы очень хотел подарить ему королевский замок и мешок с золотом, но всего этого у меня нет, и я могу лишь положить на его постельку второй талер рядом с талером его крестной матери. Как бы то ни было, ясделаю для него все, что смогу, и да свершится задуманное. Госпожа Элизабет, вы, конечно, желаете своему сыночку только добра. Поразмыслите хорошенько, чего вы больше всего хотите для него, а я уж позабочусь о том, чтобы ваша мечта осуществилась. Вы можете загадать для своего мальчика любое желание, но только одно, одно-единственное. Взвесьте все как следует и сегодня вечером, когда вы услышите звуки моей музыкальной шкатулки, шепните это желание на ушко вашему малышу и оно исполнится".
С этими словами он поспешно откланялся, вместе с ним ушла и старуха, а госпожа Элизабет осталась одна, услышанное поразило ее, и, если бы в колыбельке не лежали два талера, а на столе не стоял пирог, она решила бы, что все это ей приснилось. И вот села она у колыбельки и принялась баюкать свое дитя и замечталась, придумывая желания, одно заманчивее другого. Сначала она хотела пожелать ему богатства, потом красоты, потом недюжинной силы или необычайной мудрости, но все не могла ни на чем остановиться и наконец подумала: да нет, старичок, наверное, просто пошутил.
Тем временем уже стемнело, и она задремала, сидя у колыбели, утомясь и от гостей, и от забот минувшего дня, и от своих раздумий, как вдруг донеслась из дома по соседству тихая, чудесная музыка, да такая нежная и пленительная, какой ей ни разу не доводилось слышать.
При этих звуках госпожа Элизабет очнулась, пришла в себя, теперь она уже снова верила в крестного и его подарок, но чем больше она думала об этом и чем быстрее сменяли друг друга разные желания, тем больше путались ее мысли, и она ни на что не могла решиться.
Она совершенно измучилась, слезы стояли у нее в глазах, но тут музыка стала затихать, и она подумала, что если сию минуту не загадает желание, то будет поздно и тогда все пропало.
Она тяжело вздохнула, наклонилась над малышом и шепнула ему на ушко: "Сыночек мой, я тебе желаю, я желаю тебе..." и когда прекрасная музыка, казалось, совсем уже стихла, она испугалась и быстро проговорила: "Желаю тебе, чтобы все-все люди тебя любили".
Звуки музыки смолкли, и в темной комнате стояла мертвая тишина. Она же бросилась к колыбели, и заплакала, и запричитала в страхе и смятении: "Ах, сыночек, я пожелала тебе самое лучшее, что я знаю, но, может быть, я все же ошиблась? Ведь даже если все-все люди будут тебя любить, никто не будет любить тебя сильнее матери".
И вот Август стал подрастать и ничем поначалу не отличался от других детей; это был милый белокурый мальчик с голубыми дерзкими глазами, которого баловала мать и любили все вокруг.
Госпожа Элизабет очень скоро заметила, что желание, загаданное ею в день крещения младенца, сбывается, ибо едва только мальчик выучился ходить и стал появляться на улице, то он всем людям, которые видели его, казался на редкость красивым, смелым и умным, и каждый здоровался с ним, трепал по щеке, выказывая свое расположение. Молодые матери улыбались ему, пожилые женщины дарили яблоки, а если он совершал гадкий поступок, никто не верил, что он мог такое сотворить, если же вина его была неоспорима, люди пожимали плечами и говорили: "Невозможно всерьез сердиться на этого милого мальчика".
К его матери приходили люди, которых привлекал хорошенький мальчик, и если раньше ее никто не знал и мало кто шил у нее, то теперь все знали ее как мать "того самого" Августа и покровителей у нее стало гораздо больше, чем она могла вообразить себе когда-то.
И ей и мальчику жилось хорошо, и куда бы они ни приходили, всюду им были рады, соседи приветливо кивали им и долго смотрели вслед счастливцам.
Августа больше всего на свете привлекал дом по соседству, где жил его крестный: тот время от времени звал его по вечерам к себе; у него было темно, и только в черной нише камина тлел маленький красный огонек, и маленький седой старичок усаживался с ребенком на полу на шкуре, и смотрел вместе с ним на безмолвное пламя, и рассказывал ему длинные истории.
И порой, когда такая вот длинная история близилась к концу, и малыш совсем уже засыпал, и в темной тишине, с трудом открывая слипающиеся глаза, всматривался в огонь, тогда возникала из темноты музыка, и если оба долго молча вслушивались в нее, то комната внезапно наполнялась невесть откуда взявшимися маленькими сверкающими младенцами, они кружили по комнате, трепеща прозрачными золотистыми крылышками, сплетаясь в прекрасном танце в пары и хороводы, и пели; они пели, и сотни голосов сливались в единую песнь, полную радости и красоты.
Прекраснее этого Август никогда ничего не видел и не слышал, и если он потом вспоминал о своем детстве, то именно тихая, сумрачная комната старичка крестного, и красное пламя камина, и эта музыка, и радостное, золотое, волшебное порхание ангелочков всплывали в его памяти и пробуждали тоску в его сердце.
Между тем мальчик подрастал, и у матери теперь бывали иногда минуты, когда она печалилась, вспоминая о той самой ночи после крещения сына. Август весело носился по окрестным переулкам, и ему везде были рады, его щедро одаривали орехами и грушами, пирожными и игрушками, его кормили и поили, сажали на колени, позволяли рвать цветы в саду, и нередко он возвращался домой лишь поздно вечером и недовольно отодвигал в сторону тарелку с супом. Если же мать была расстроена этим и плакала, ему становилось скучно, и он с обиженным видом ложился спать; а когда она как-то раз отругала и наказала его, он поднял страшный крик и повторял, что все-все с ним добры и милы, одна только мать его не любит. И часто теперь она бывала огорчена и иногда всерьез гневалась на своего мальчика, но, когда вечером он уже спал в мягких подушках и мерцание свечи озаряло безмятежное лицо ребенка, ее сердце смягчалось, и она целовала его осторожно, чтобы не разбудить. Она сама виновата была в том, что Август нравился всем людям, и подчас она с горечью и даже с каким-то страхом думала о том, что, может быть, было бы лучше, если бы она никогда не загадывала этого желания.
Однажды стояла она у окна дома господина Бинсвангера, уставленного геранями, и срезала маленькими ножничками увядшие цветы, и вдруг услышала голос своего сына, доносящийся с заднего двора. Она выглянула из-за угла, чтобы узнать, что там такое.
Ее сын стоял, прислонившись к стене, и она видела его красивое, слегка капризное лицо, а перед ним стояла девочка, старше него, она смотрела на него с мольбой и говорила:
"Пожалуйста, поцелуй меня!"
- Не хочу, - сказал Август и засунул руки в карманы.
- Ну я прошу тебя, - снова сказала она, - а я тебе кое-что дам, очень хорошее.
- А что? - спросил мальчик.
- У меня есть два яблока, - робко сказала она.
Но он отвернулся и скорчил недовольную гримасу.
- Яблоки я вообще не люблю, - презрительно сказал он и хотел было убежать прочь.
Но девочка схватила его за руку и проговорила в надежде подольститься к нему:
- Ну и что, а у меня зато колечко есть, очень красивое.
- А ну, покажи! - сказал Август.
Она показала ему колечко, он придирчиво осмотрел его, стянул с ее пальчика и надел на свой, затем полюбовался им на свету и остался очень доволен.
- Ладно, так и быть, один раз я тебя поцелую, - сказал он немного погодя и быстро поцеловал девочку в губы.
- Пойдем, поиграем вместе! - доверчиво сказала она и взяла его под руку.
Но он оттолкнул ее и грубо крикнул:
- Отстанешь ты от меня или нет! У меня и без тебя много знакомых, с которыми можно поиграть.
Пока девочка, заливаясь слезами, медленно шла по двору, мальчик стоял с сердитым скучающим видом, потом повертел кольцо у себя на пальце, рассмотрел его со всех сторон и, насвистывая, медленно пошел прочь.
А его мать стояла, не шевелясь, с садовыми ножницами в руках; она была напугана жестокостью и презрением, с которым ее дитя принимало любовь других людей. Она забыла про цветы и стояла, качая головой, и все повторяла про себя: "Какой же он злой, у него каменное сердце".
Но в скором времени, когда Август пришел домой и она призвала его к ответу, он со смехом посмотрел на нее голубыми глазами, не чувствуя за собой никакой вины, а затем принялся что-то напевать, стал ластиться к матери и был так мил, забавен и нежен с нею, что она тоже невольно рассмеялась и подумала, что не ко всему в детской жизни следует относиться так серьезно.
Между тем мальчику не всегда сходили с рук его каверзы. Крестный Бинсвангер был единственным человеком, к которому он питал почтение, и если порой он приходил к нему, а крестный говорил: "Сегодня огонь в камине не горит и не звучит музыка, а маленькие ангелочки очень огорчены, потому что ты поступил нехорошо", - тогда мальчик уходил, бросался на постель и плакал, а на следующий день изо всех сил старался быть хорошим и добрым.
Но как бы то ни было, огонь в камине горел все реже и реже, ни слезы, ни ласки не помогали, крестный был неумолим. Когда Августу сровнялось двенадцать лет, волшебный полет ангелочков в комнате крестного превратился уже в далекий сон, и если ночью ему снилось что-нибудь подобное, на следующий день его особенно одолевала ярость, и он громко кричал и командовал своими многочисленными приятелями налево и направо, точно полководец.
Его матери давно уже надоело слышать ото всех похвалы своему мальчику - мол, какой он нежный да ласковый, - слишком много приходилось ей терпеть от него. И когда в один прекрасный день его учитель пришел к ней и поведал, что некий человек изъявил готовность снарядить мальчика в дальние края, в хорошую школу, и платить за его учение, - госпожа Элизабет посоветовалась с соседом, и в скором времени, весенним утром, к дому подкатила коляска, и Август, в новом, красивом платье, сел в нее и пожелал счастливо оставаться и своей матери, и крестному, и соседям: ведь ему было дозволено ехать в столицу на учение. Мать в последний раз причесала его белокурые волосы и благословила его, лошади тронулись, и Август отбыл в дальние края.
Прошли годы, юный Август сделался уже студентом, носил красную фуражку и усы; и вот однажды пришлось ему снова оказаться в родных местах, потому что из письма крестного он узнал, что мать его тяжело больна и долго не проживет. Юноша приехал вечером, и соседи с восхищением наблюдали, как он выбирается из коляски и как кучер несет за ним большой кожаный чемодан. А умирающая мать лежала в старой комнатушке с низкими потолками, и когда красавчик студент увидел в белых подушках ее белое увядшее лицо, а она лишь безмолвно и тихо смотрела на него, тогда он с рыданиями опустился на край ложа, и целовал холодные руки матери, и простоял около нее на коленях всю ночь, пока руки ее не окоченели и глаза не угасли.
А когда они похоронили его матушку, крестный взял его за руку и повел в свой домишко, который казался теперь молодому человеку еще меньше и темнее, и лишь от маленьких окон шел едва заметный свет; и тут маленький старичок слегка пригладил костлявыми пальцами свою седую бороду и сказал Августу: "Я зажгу огонь в камине, тогда мы обойдемся без лампы. Я ведь знаю, завтра ты уезжаешь, а теперь, когда матушки твоей уже нет в живых, мы с тобой не так-то скоро увидимся".
Говоря все это, он развел огонь в камине, придвинул поближе свое кресло, а студент свое, и вот опять они сидели долго-долго и все смотрели на тлеющие угли, и, когда пламя почти угасло, старик тихо проговорил: "Прощай, Август, я желаю тебе добра. У тебя была замечательная мать, и ты даже не подозреваешь, что она для тебя сделала. Я бы с радостью еще разок позабавил тебя музыкой и показал тебе маленьких ангелочков, но ты ведь сам знаешь, что это невозможно. И все-таки ты должен всегда помнить о них и знай, что однажды они вновь запоют и, может статься, ты их снова услышишь, если пожелает этого твое сердце, исполненное одиночества и тоски. А теперь дай мне руку, мой мальчик, я ведь стар, и сейчас мне пора уже на покой".
Август протянул ему руку, он не мог вымолвить ни слова, с печалью в сердце вернулся он в свой опустевший дом и в последний раз лег спать в комнате своего детства, и, когда он уже засыпал, где-то совсем далеко послышалась ему тихая, сладостная музыка минувших лет. Наутро он уехал, и долгое время никто ничего не слыхал о нем.
Вскоре он позабыл и крестного Бинсвангера, и его ангелочков. Кипучая жизнь бурлила вокруг него, и он плыл по ее волнам. Никто на свете не умел так лихо проскакать по гулким переулкам и насмешливым взором окинуть глазеющих на него девиц, никто не умел так легко и грациозно танцевать, так ловко восседать на козлах, так буйно и безалаберно прокутить в саду всю длинную летнюю ночь напролет. Одна богатая вдова, любовником которой он был, давала ему деньги, платье, лошадей и все, чего только он желал; с нею он ездил в Париж и Рим, спал в ее устланной шелками постели, но сам он был влюблен в хрупкую белокурую дочку одного бюргера. Пренебрегая опасностью, встречался он с нею по ночам в саду ее отца, а она писала ему длинные страстные письма, когда он бывал в отъезде.
Но однажды он не вернулся. Он нашел в Париже новых друзей, и, поскольку богатая любовница ему надоела, а занятия в университете давно наскучили, он остался в чужих краях и зажил так, как это принято в высшем свете: завел лошадей, собак, женщин, проигрывался в пух, а потом срывал большие куши; и повсюду находились люди, которые бегали за ним, как преданные псы, угождали ему, а он только улыбался и принимал все это как должное, так, как некогда взял он кольцо у маленькой девочки. Колдовская сила материнского желания горела у него в глазах, сияла на губах, женщины любили его, друзья обожали, и никто не видел да и сам он едва ли чувствовал, как сердце его опустошается и черствеет, в то время как душа изъедена тяжким недугом.
Порой ему надоедала эта всеобщая любовь и, переодевшись в чужое платье, он отправлялся странствовать по чужим городам и повсюду обнаруживал, что люди глупы и слишком уж легко покоряются ему, и повсюду смешной казалась ему любовь, которая так упорно преследовала его и довольствовалась столь малым. Отвращение вызывали у него женщины и мужчины, у которых недостает гордости, и целыми днями бродил он в одиночестве вместе со своими собаками далеко в горах, по диким охотничьим тропам, и какой-нибудь олень, которого он выследил и подстрелил, приносил ему больше радости, чем любовь красивой избалованной женщины.
И вот однажды, путешествуя морем, он увидал молодую жену посланника, строгую стройную даму, высокородную уроженку северных краев; она стояла среди других благородных дам на удивление отчужденно, гордо и замкнуто, как будто здесь ей не было равных, и, когда он увидел ее и как следует разглядел, когда заметил, что взор ее и по нему скользнул, казалось, лишь бегло и равнодушно, он почувствовал, что такое любовь, и он решил во что бы то ни стало завоевать ее любовь; и с той поры неизменно, дни напролет был рядом с нею так, чтобы она всегда его видела, а поскольку он сам постоянно окружен был восторженными поклонниками и поклонницами, которые искали его общества, то вместе со своей прекрасной гордячкой оказывался в центре всего блестящего общества и стоял, словно князь со своей княгиней, и даже муж северной красавицы отличал его среди прочих и силился понравиться ему.
Ни разу не удавалось ему оказаться наедине с незнакомкой, пока в одном из южных портовых городов все общество не сошло с корабля, чтобы несколько часов побродить по чужому городу и вновь ощутить под ногами твердую землю. Он не отставал от своей возлюбленной, и наконец ему удалось задержать ее, увлеченную беседой, в пестрой толпе на рыночной площади.
Бесчисленное множество узких, глухих переулков выходило на эту площадь, в один из таких переулков он и привел ее, а она доверчиво шла за ним, но, когда она вдруг почувствовала, что осталась с ним одна, и испугалась, не находя вокруг себя привычного общества, он в пламенном порыве повернулся к ней, сжал ее дрожащую ручку и стал умолять остаться на берегу и бежать вместе с ним.
Незнакомка побледнела и не поднимала на него глаз. "О, вы ведете себя не по-рыцарски, - тихо сказала она. - Давайте забудем то, что вы только что сказали!"
"Я не рыцарь, - воскликнул Август, - я влюблен, а влюбленный не знает ничего, кроме своей возлюбленной, и у него одна мечта - быть рядом с нею. О прекрасная моя, останься со мной, мы будем счастливы".
Ее серо-голубые глаза смотрели на него строго и осуждающе.
"Откуда вам стало известно, - жалобно прошептала она, - что я люблю вас? Я не могу молчать: вы нравитесь мне, и в мечтах я часто представляла вас своим мужем. Потому что вы первый, кого я полюбила по-настоящему, всем сердцем. Ах, оказывается, любовь может так страшно ошибаться! Разве могла я подозревать, что способна полюбить человека недоброго и испорченного! Но в тысячу раз сильнее во мне желание остаться с моим мужем, которого я почти не люблю, но он рыцарь и знает, что такое честь и благородство, которые вам неведомы. А теперь прошу вас не говорить мне больше ни слова и доставить меня обратно на корабль, иначе я позову на помощь посторонних, чтобы спастись от вашей дерзости".
И как он ни молил, как ни скрежетал зубами от отчаяния, она уже отвернулась от него и так бы и ушла одна, если бы он молча не нагнал ее и не проводил на корабль. Затем он приказал выгрузить свои чемоданы на берег, ни с кем не попрощался и исчез.
С тех пор счастье отвернулось от всеобщего любимца. Добродетель и честность сделались ему ненавистны, и он топтал их ногами и находил особое удовольствие в том, чтобы совращать добродетельных женщин, употребляя все искусство своей чарующей силы, или беззастенчиво пользовался добротой преданных ему честных людей, которых он быстро завоевывал, а потом издевательски бросал. Он делал несчастными женщин и девушек, а затем предавал их всеобщему позору, он выбирал себе юношей из самых именитых домов и совращал их. Не было такого наслаждения, к которому бы он не стремился и не испытал на себе, не было такого порока, которому бы он не предался и которым бы не насытился. Но никогда уже не наполнялось радостью его сердце, а на любовь, которую все предлагали ему, ничто не отзывалось в его душе.
В прекрасном загородном доме у моря жил он, мрачный и всем недовольный, и мучил самыми безобразными выходками женщин и друзей, которые к нему приходили. Ему хотелось унижать людей так, чтобы они чувствовали все его презрение к ним; он пресытился и тяготился той непрошеной, нежеланной, незаслуженной любовью, которой он был окружен, он ощущал никчемность своей попусту растраченной жизни, которая никогда не отдавала, а только брала. Иногда он заставлял себя долгие дни обходиться без пищи, чтобы хоть раз вновь ощутить настоящий голод и испытать потребность в насыщении.
И вот с некоторых пор прошел среди его друзей слух, что он болен и нуждается в покое и одиночестве. Приходили письма, которых он не читал, обеспокоенные люди справлялись у прислуги о его здоровье. Он же сидел один в своем доме у моря, погруженный в угрюмую печаль, жизнь его лежала позади, пустая и разоренная, бесплодная и бесчувственная, без единого следа любви, подобная серым соленым мертвым волнам морской пучины. И мерзок был вид этого человека, сидящего в кресле у высокого окна и сводящего счеты с самим собой. Белые чайки, влекомые береговым ветром, проносились мимо, он следил за ними пустым взглядом, лишенным всякой радости и всякого интереса. Лишь губы его покривились в жесткой и злой усмешке, когда он все обдумал и позвонил камердинеру. И вот велел он пригласить всех своих друзей в определенный день на праздник; но не пировать он собирался, в его издевательский замысел входило напугать приглашенных видом пустого дома и своего собственного трупа.
Ибо он решил принять яд и покончить с собой.
Вечером перед задуманным праздником он отпустил всю прислугу, и наконец тихо сделалось в просторных комнатах, и он направился в спальню, подмешал сильного яду в стакан кипрского вина и поднес его к губам.
Но не успел он сделать первый глоток, как в дверь постучали, и, поскольку он не ответил на стук, дверь тихонько отворилась и в комнату вошел маленький старичок. Подошел он к Августу, бережно взял у него из рук полный стакан и проговорил хорошо знакомым голосом: "Добрый вечер. Август, как поживаешь?"
Застигнутый врасплох Август, рассерженный и смущенный одновременно, язвительно усмехнулся и сказал: "Господин Бинсвангер, разве вы еще живы? Давненько мы не виделись, а вы, кажется, нисколько не постарели? Но сейчас, любезнейший, вы мне очень помешали, я устал сегодня и как раз собирался принять снотворное".
"Да, я вижу, - спокойно отвечал крестный. - Ты хотел принять снотворное, и правильно - это единственный напиток, который еще может тебе помочь. Но прежде мы с тобой немножко поболтаем, мальчик мой, кстати, я немного утомился с дороги и думаю, что не прогневаю тебя, если освежусь глоточком из твоего стакана".
С этими словами он взял стакан и поднес к губам, и не успел Август его остановить, как старик осушил его одним глотком.
Август побледнел как полотно. Он ринулся к крестному, принялся трясти его за плечи и пронзительно закричал: "Дорогой мой, знаешь ли ты, что ты выпил?"
Господин Бинсвангер кивнул своей умной седой головой и улыбнулся: "Да, это кипрское вино, да и недурное, сколько я могу судить. Похоже, живешь ты безбедно. Но у меня мало времени, и я не собираюсь долго тебя задерживать, если ты согласишься меня выслушать".
Август, совершенно сбитый с толку, с ужасом смотрел в светлые глаза крестного и каждую секунду ожидал, что тот свалится замертво.
Крестный тем временем устроился поудобнее на стуле и добродушно подмигнул своему молодому другу.
"Ты опасаешься, что глоток вина мне повредит? Не беспокойся! Как мило с твоей стороны, что ты печешься обо мне, вот уж никак не ожидал. Но давай-ка побеседуем, как в добрые старые времена! Сдается мне, что ты уже по горло сыт легкой жизнью? Я тебя понимаю, и, когда я уйду, ты можешь, кстати, снова наполнить свой стакан и выпить его. Но прежде я хочу кое-что тебе рассказать".
Август прислонился к стене и вслушивался в мягкий, приятный голос древнего старичка, который знаком был ему с первых лет жизни и пробуждал тени прошлого в его душе. Стыд и скорбь глубоко проникли в его сердце, словно он заглянул в глаза своему невинному детству.
"Я выпил яд из твоего стакана, - продолжал старик, - потому что только я повинен в твоем несчастье. Твоя мать, заботясь о твоем будущем, загадала одно желание, когда крестила тебя, глупое желание, но я постарался исполнить его ради нее.
Тебе ни к чему знать, что это за желание, но оно сделалось твоим проклятьем, да ты и сам это почувствовал. Мне жаль, что так получилось. Ты знаешь, я был бы очень рад, если бы мне привелось дожить до того дня, когда ты вместе со мною сядешь у камина и вновь услышишь пение ангелов. Это очень нелегко, и сейчас тебе, наверное, кажется невероятным, что твое сердце станет вновь здоровым, чистым и радостным. Но ничего невероятного в этом нет, и я лишь прошу тебя - попробуй! Желание твоей бедной матери не принесло тебе счастья, Август. Позволь мне выполнить для тебя еще одно желание! Ты не пожелаешь ни денег, ни ценностей; и ни власть, ни женская любовь тебе тоже не нужны, ты ведь пресытился ими. Подумай хорошенько, и если тебе покажется, что ты знаешь то волшебное средство, которое способно исправить твою разбитую жизнь и вернуть тебе радость, тогда загадай свое желание!"
Погруженный в глубокое раздумье, молча сидел Август и наконец спустя некоторое время сказал: "Благодарю тебя, крестный, но я думаю, что из осколков разбитой моей жизни уже не склеить прекрасный сосуд. Лучше будет, если я исполню то, что задумал. Но я благодарю тебя за твой приход".
"Конечно, - задумчиво произнес старик, - я хорошо понимаю, каково тебе. Но, может быть, ты найдешь в себе силы, Август, и обдумаешь все еще раз, и догадаешься, чего тебе больше всего не хватало, или, быть может, тебе вспомнятся прежние времена, когда матушка твоя была еще жива и ты иногда по вечерам приходил ко мне. Ведь ты бывал тогда счастлив, разве нет?"
"Да, я помню, - кивнул Август, и картины лучезарного утра его жизни поплыли перед ним, далекие и туманные, как в старинном тусклом зеркале. - Но прошлое не вернуть. Я же не могу пожелать снова превратиться в маленького мальчика. Да, вот тогда можно было бы начать все сызнова!"
"Нет, это глупо, ты прав. Но попробуй еще раз вспомнить о часах, проведенных у меня дома, и о бедной девушке, с которой ты по ночам встречался в саду, когда был студентом, и о той прекрасной белокурой даме, с которой ты когда-то путешествовал вместе по морю; вспомни все те мгновения, когда ты был счастлив и когда жизнь казалась тебе стоящим делом. И тогда ты, может быть, поймешь, что же делало тебя счастливым, и сможешь загадать свое желание. Сделай это для меня, мой мальчик!"
Август закрыл глаза и постарался вглядеться в свою минувшую жизнь так, как вглядываемся мы из темноты узкого, длинного коридора в тот крохотный уже квадратик света, который обозначает выход; и вновь увидел он, как светло и прекрасно было все некогда в его жизни и как постепенно тьма все сгущалась и сгущалась вокруг него, пока он наконец не оказался в полном мраке, лишенный всякой радости. И чем дольше он думал и припоминал, тем прекраснее, и милее, и желаннее казался ему далекий маленький светлый квадратик, и наконец он понял, что это такое, и слезы хлынули у него из глаз.
"Я попробую, - сказал он крестному. - Сними с меня прежние чары, которые мне не помогли, и сделай так, чтобы я сам наполнился любовью к людям!"
Обливаясь слезами, опустился он на колени перед своим старым другом и, склоняясь перед ним, вдруг почувствовал, как, мучительно ища забытых слов и жестов, пылает в нем любовь к этому старику. Крестный же, этот тщедушный старикашка, бережно взял его на руки, перенес на ложе, уложил и отер пот с его разгоряченного лба.
"Все хорошо, - тихо прошептал он, - все хорошо, дитя мое, у тебя все будет хорошо".
Тут Август почувствовал, как тяжелая усталость навалилась на него, будто в одно мгновение он постарел на много лет, и тут он погрузился в глубокий сон, а старик тихонько удалился из заброшенного дома.
Август пробудился от неистового шума, который гулко отзывался во всем доме, а когда он поднялся и отворил дверь в соседнюю комнату, то обнаружил, что гостиная и все прочие покои полны его прежними друзьями, которые явились на праздник и увидели, что дом пуст. Все были огорчены и задеты, и он пошел к ним навстречу, чтобы, как прежде, улыбкой и шуткой вернуть их расположение, но внезапно почувствовал, что утратил власть над ними. Едва они заметили его, как тотчас обрушились на него с упреками, когда же он беспомощно улыбнулся и, как бы ища поддержки, протянул руки им навстречу, они яростно накинулись на него.
"Эй ты, мошенник, - вопил один, - где деньги, которые ты мне задолжал?" Другой кричал: "А где лошадь, которую я тебе на время дал?" А одна прелестная разъяренная дама пеняла ему: "Всему свету известны теперь мои секреты, которые ты разболтал. О, как я ненавижу тебя, трус несчастный!" Юноша с глубоко запавшими глазами и искаженным от злобы лицом кричал: "Знаешь ли ты, что ты со мной сделал, дьявол проклятый, гнусный развратник?"
Обвинениям не было конца, и каждый старался полить его грязью, и все говорили правду, и многие из них сопровождали свои слова пинками, а когда они ушли, разбив по пути зеркало и прихватив с собой ценные вещи, Август поднялся с пола, избитый и обесчещенный, и когда он вернулся в спальню и глянул в зеркало, собираясь умыться, то из зеркала смотрело на него увядшее безобразное лицо, красные глаза слезились, а из ссадины на лбу сочилась кровь.
"Это возмездие", - сказал он сам себе и смыл с лица кровь, но не успел он хоть немного прийти в себя, как в доме вновь поднялся переполох, по лестницам к нему взбирались: ростовщики, которым он заложил дом, некий супруг, жену которого он соблазнил, отцы, сыновей которых он вовлек в порок и сделал несчастными, уволенные им слуги; в дом ворвались полицейские и адвокаты, и час спустя он сидел уже в специальной карете, и его везли в тюрьму. Люди что-то выкрикивали ему вслед и пели о нем похабные песни, а какой-то уличный мальчишка бросил через окно кареты ком грязи прямо ему в лицо.
И теперь гнусные дела этого человека были у всех на устах, и слухи о них заполонили весь город, где все его прежде знали и любили. Его обвиняли во всех мыслимых пороках, и он ничего не отрицал. Люди, о которых он и думать забыл, являлись в суд и рассказывали о преступлениях, которые он совершил несколько лет назад; слуги, которым он щедро платил и которые вдобавок обкрадывали его, смаковали подробности его порочных увлечений, и на лице каждого читалось отвращение и ненависть; и не было человека, который заступился бы за него, похвалил бы его, простил, кто сказал бы о нем доброе слово.
Он вытерпел все, он покорно шел за стражниками в камеру и покорно стоял перед судьей и свидетелями; с удивлением и печалью устало смотрел он на все эти злобные, возмущенные лица и в каждом из них за маской ненависти и уродства видел тайное очарование любви, и сияние доброты было в каждом сердце. Все они некогда любили его, он же не любил никого, а теперь он прощал их всех и пытался найти в своей памяти хоть что-нибудь хорошее о каждом из них.
В конце концов его заточили в тюрьму, и никто не имел права навещать его; и вот в лихорадочном бреду он вел беседы со своей матушкой, и со своей первой возлюбленной, и с крестным Бинсвангером, и с северной красавицей, а когда приходил в себя
и целыми днями сидел, одинокий и всеми покинутый, то его терзали все муки ада, он изнемогал от тоски и заброшенности и мечтал увидеть людей с такой страстью и силой, с какими не жаждал ни одного наслаждения и ни одной вещи.
Когда же его выпустили из тюрьмы, он был уже стар и болен, и никто вокруг не знал его. Все в мире шло своим чередом; в переулках гремели повозки, скакали всадники, прогуливались прохожие, продавались фрукты и цветы, игрушки и газеты, и только Августа никто не замечал. Прекрасные дамы, которых он когда-то, упиваясь музыкой и шампанским, держал в своих объятьях, проезжали мимо него, и густое облако пыли, вьющееся позади экипажей, скрывало их от Августа.
Однако ужасная пустота и одиночество, от которых задыхался он в разгар самой роскошной жизни, полностью покинули его. Когда он подходил к воротам какого-нибудь дома, чтобы ненадолго укрыться от палящего солнца, или просил глоток воды на заднем дворе, то с удивлением видел, с какой враждебностью и с каким раздражением обходились с ним люди, те самые люди, которые прежде благодарным сиянием глаз отвечали на его строптивые, оскорбительные или равнодушные речи.
Его же теперь радовал, занимал и трогал любой человек; он смотрел, как дети играют и как они идут в школу, и любил их, он любил стариков, которые сидели на скамеечках перед своими ветхими домишками и грелись на солнце. Когда он видел молодого парня, который влюбленными глазами провожал девушку, или рабочего, который, вернувшись с работы, брал на руки своих детей, или умного, опытного врача, который проезжал мимо него в карете, погруженный в мысли о своих больных, или даже бедную, худо одетую уличную девку, которая где-нибудь на окраине стояла под фонарем и приставала к прохожим и даже ему, отверженному, предлагала свою любовь, и вот, когда он встречался с ними со всеми, все они были для него братья и сестры, и каждый нес в своей груди воспоминание о любимой матери и о своем лучезарном детстве или тайный знак высокого и прекрасного предназначения и казался ему необыкновенным, и каждый привлекал его и давал пищу для размышлений, и ни один не был хуже его самого.
Август решил пуститься в странствия по свету и найти такой уголок, где он смог бы принести пользу людям и доказать свою любовь к ним. Ему пришлось привыкнуть к тому, что вид его уже никого не радовал: щеки его ввалились, одет он был как нищий, и ни голос, ни походка его не напоминали уже никому того, прежнего Августа, который некогда радовал и очаровывал людей. Дети боялись его, их пугала его длинная свалявшаяся седая борода, чисто одетая публика сторонилась его, словно опасаясь запачкаться, а бедные не доверяли ему, чужаку, который мог отнять у них последний кусок хлеба. Но он научился никогда не отчаиваться, да и не позволял себе этого. Он замечал, что маленький мальчик тщетно пытается дотянуться до дверной ручки в кондитерской, вот тут он мог прийти на помощь. А иногда ему попадался человек, который был еще несчастнее его самого, какой-нибудь слепой или увечный, которому он мог подать руку или еще чем-нибудь помочь. А если и этого не доставалось ему на долю, он с радостью отдавал то немногое, что имел, - ясный,
открытый взгляд, доброе слово, улыбку понимания и сочувствия.
Своим собственным умом и опытом дошел он до особого умения угадывать, чего ждут от него люди и что может принести им радость: одному хотелось услышать звонкие радостные слова привета, другому хотелось молчаливого участия, третьему же чтобы его оставили в покое и не мешали. И каждый день ему приходилось удивляться, сколько бед и несчастий на свете и как тем не менее легко принести людям радость; и с восторгом и счастьем он вновь и вновь наблюдал, как рядом со страданием живет веселый смех, рядом с погребальным звоном - детская песенка, рядом с нуждой и подлостью - достоинство, остроумие, утешение, улыбка.
И казалось ему теперь, что жизнь человеческая сама по себе замечательна. Когда ему навстречу из-за угла неожиданно выскакивала стайка школьников - какая отвага, какая юная жажда жизни, какая молодая прелесть блестела в их глазах; пускай эти сорванцы дразнят его и смеются над ним - это ничего, что тут плохого, он и сам готов был их понять, когда видел свое отражение в витрине или в воде колодца, - ведь он и вправду был смешным и убогим на вид. Нет, теперь ему вовсе не хотелось понравиться людям или испытать свою власть над ними - эту чашу он уже испил до дна. Для него было теперь возвышающим душу наслаждением наблюдать, как другие стремятся идти и идут тем путем, которым некогда шел он сам, видеть, с каким пылом, с какой дерзкой силой и радостью сражаются люди, чтобы добиться своей цели, - все это было для него необыкновенным спектаклем.
Между тем настала зима, а за нею снова лето; Август заболел и долгие дни провел в лечебнице для бедных, где испытал тихое и благодарное счастье, когда видел, как бедные, униженные люди хватаются за жизнь, напрягая все свои силы, собирая всю свою волю к жизни, и побеждают смерть. Как величественно было это зрелище - спокойное терпение на лице тяжелобольного и светлая радость жизни, озаряющая лицо исцеленного, и прекрасны были спокойные, исполненные достоинства лица умерших, но чудеснее всего были любовь и терпение милых опрятных сиделок.
Потом и эта пора миновала, задул осенний ветер, и Август продолжил свой путь; он спешил дальше, навстречу зиме, и странное нетерпение овладело им, когда он заметил, до чего медленно продвигается вперед, а ведь ему хотелось побывать всюду и еще многим-многим людям заглянуть в глаза. Голова его поседела, глаза робко улыбались из-под красных больных век, постепенно слабела память, и ему казалось теперь, что всегда он видел мир так, как видит сейчас; но он был доволен жизнью и считал, что в мире все прекрасно и достойно любви.
И вот с наступлением зимы добрался он до одного города; по темным улицам мела метель, и парочка заигравшихся допоздна мальчишек принялась кидаться снежками в странника, но больше ничто не нарушало вечерней тишины. Август очень устал и, блуждая, попал наконец в какой-то узкий переулок, и показался ему этот переулок издавна знакомым, потом свернул он в другой переулок и очутился перед домом своей матери, а по соседству увидел дом крестного Бинсвангера; маленький и ветхий, стоял этот домишко в холодной, снежной замети, и горело у крестного окно, и красноватый свет его мирно сиял в зимней ночи.
Август отворил входную дверь и постучал, и маленький старичок вышел ему навстречу и молча провел его в свою комнату, и было там тепло и покойно, и маленький ясный огонек пылал в камине.
- Ты голоден? - спросил крестный. Но Август не чувствовал голода, он только улыбнулся и покачал головой.
- Но ты ведь устал, я знаю, - сказал тогда крестный и расстелил на полу старую шкуру, и два старика уселись на нее друг подле друга и стали смотреть в огонь.
- Долго же ты добирался сюда, - сказал крестный.
- Зато это был замечательный путь, и я лишь немного утомился. Можно, я у тебя заночую? А утром отправлюсь дальше.
- Да, милый. А разве ты не хочешь снова увидеть, как танцуют ангелы?
- Ангелы? Да, конечно, хотел бы - если бы я смог вновь превратиться в маленького мальчика!
- Мы давно с тобою не видались, - вновь заговорил крестный. - Ты так изменился, ты стал таким красивым, в твоих глазах снова доброта и мягкость, как в прежние времена, когда твоя матушка еще была жива. И ты хорошо сделал, что навестил меня!
Странник в рваных одеждах обессиленно поник рядом со своим другом. Еще никогда не ощущал он такой усталости, а благостное тепло и мерцание огня совсем затуманили ему голову, и он не мог уже ясно отличить прошлое от настоящего.
- Крестный, - сказал он, - я плохо себя вел, и мама опять плакала. Поговори с ней, скажи ей, что я снова стану хорошим. Поговоришь?
- Да, - ответил крестный, - ты только успокойся, она ведь любит тебя.
Огонек в камине начал угасать, и Август смотрел не отрываясь на его слабое красноватое мерцание, как когда-то, в далеком детстве, и крестный положил его голову к себе на колени, и пленительная, торжествующая музыка, нежная и прекрасная, наполнила сумрачную комнату, и в воздухе замелькали тысячи сияющих легкокрылых ангелочков и закружились, причудливо сплетаясь в пары и целые хороводы. И Август смотрел и слушал, и вся его нежная детская душа распахнулась навстречу вновь обретенному раю.
Внезапно ему почудилось, будто матушка позвала его, но он слишком устал, да к тому же крестный ведь обещал ему, что он поговорит с нею. А когда он уснул, крестный сложил ему руки на груди и все прислушивался к его умиротворенному сердцу, пока в комнате не воцарилась полная тьма.